Поединок

Возле приемного пункта макулатуры толчется целое войско таких же, как мы, санитаров великого города, каждый — со связкой картона. Первый раз вижу здесь подобное столпотворение. Что-то явно случилось. Но не могла же лишь за выходные столь сильно разрастись армия безработных, что наши ряды перестали умещаться на поле брани? Разгадка феномена не заставляет себя ждать: причина скопления отбросов общества, обремененных отбросами торговли, — в прекращении приема макулатуры всех сортов — от единички до троечки. Каких-либо подробностей и разумных объяснений данному факту понять из бестолковых выкриков опустившихся соотечественников невозможно. Возмущенные внезапным крахом процветавшего бизнеса, они даже опасны. На правах неформального лидера нашей бригады решаю докопаться до истины. Протолкнувшись через заторы не очень-то опрятных и далеко не благоухающих коллег по новому ремеслу, оказываюсь возле дверей, за которыми такое множество народа находило, но больше не может найти вознаграждение своим трудам. Кнопками к двери пришпилено накарябанное фломастером разъяснение: «Прием макулатуры прекращен в связи с закрытием бумкомбината». Ну вот и все подробности. Что еще непонятно? Надолго ли? Да, пожалуй, это единственный оставшийся вопрос. Стучу в дверь костяшками пальцев, а потом и ногой. Видать, не первый я тут расступался: никто не открывает. Возможно, там уже и нет никого…

— А что, отец, — обращаюсь к опустившемуся, похоже, до отправления естественных надобностей прямо в штаны мужичонке в экземе под жидкой бороденкой, подпирающему закрытые двери, — когда бумкомбинат открыть обещали-то, а?

— Ы-ы… — отвечает, а может, и спрашивает отщепенец. Но, возможно, ни то и ни другое. Так, нечто рефлекторное, на животно-бессознательном уровне. Неужели и ему подобные кучкуются в бригады — или это уже самое дно, когда с принадлежностью к человеческому роду не связывают даже воспоминания?

— Надолго, спрашиваю, комбинат закрыли? — четко и громко, словно глупому и больному, задаю этому полузверю тот же вопрос, надеясь больше, что на него ответит кто-нибудь другой, более одухотворенный или менее звероподобный.

— Да говорят, до Нового года, — приходит на помощь оскотиневшему соплеменнику еще вполне человекоподобная — не иначе благодаря проспиртованности — красноглазая голубушка в бурых лохмотьях. — В этом году, говорят, уже набрались. Чтоб они так жили!

Протолкавшись сквозь удушливое столпотворение обратно к своим, делюсь с ними добытыми новостями, и сообща мы предпринимаем мозговую атаку — решаем на всякий случай, больше для самоуспокоения, наведаться в другие пункты, но везде одна и та же картина: толпы ошеломленных бомжей, для которых кусок хлеба всецело зависит от собранной за день макулатуры. Проклятый бумкомбинат, что подтвердили в двух ближайших пунктах вторсырья, закрылся по одному ему известным причинам до Нового года, стало быть, три месяца предстоит разживаться пропитанием каким-то другим способом. Каким? Остался только один — бутылки. Но это крайне неплодоносная жила. Тем более теперь, когда вся освободившаяся от картона рать кинется ее эксплуатировать. Где же столько бутылок напасешься, чтобы каждому бездомному на прокорм хватило?

— Ну чо, Юрка, взять тебя сегодня с собой? — многозначительно прищурясь, спрашивает Сереня, такой же, как и я, обитатель нашего чердака.

Трудовая наша артель с замораживанием картонного промысла развалилась, каждый теперь добывает свою корку хлеба в одиночку, где и как — никто не признается, дабы не потерять и ее, эту корку, но к ночи все равно сползаются на чердак. Бывает, кто и угостит глотком «красной шапочки», но угощения главным образом ждут, а не спешат преподнести, и не из жадности, а от отсутствия такового… И единственный из нашей чердачной компании, кто постоянно сыт и пьян, да еще и бывает щедр на подачки, — это Сереня. Такой же опустившийся хмырь, как и все. Небритый, немытый, нечесаный. Только что в штаны не опорожняется. Последнее время, когда все мы тут доходим на постном помоечном пайке, вопрос, откуда это животное черпает полной горстью, не кажется мне праздным. Я пробовал было следить за этим баловнем фортуны, но безрезультатно: он бродил по городу без всякой цели, во всяком случае, без цели наживы, и болтаться за ним следом мне было недосуг, иначе весь день я так и остался бы голодным.

— Ну, возьми, — откликаюсь на приглашение, чувствуя, как трепетно застучало в груди сердце, словно я получил назначение на дипломатическую работу, что-нибудь вроде должности посла России в Люксембурге.

— Только смотри, Юрка, работенка говнистая, если не потянешь — бочку на меня не кати, понял?

— Главное, чтобы деньги платили. А работы я не боюсь. Но только чтоб не явный криминал.

— Не, не явный, — Сереня опять как-то красноречиво, с потайным смыслом, щурится.

— Когда идем-то? — спрашиваю, чтобы приблизить миг разгадки и утоления голода.

— Не спеши, отдыхай пока. Вечером пойдем.

Сереня протягивает шмат вареной колбасы и горбушку черного:

— На, подкрепись…