Поединок над Пухотью

Сашка видел: хорошие парни, бывалые. У каждого по нескольку медалей, у старшины — фамилия его была Верзилин — даже орден. С такими бы идти! Но нет в полку больше таких, одна салажня осталась. Это не триста пятый незабвенной памяти полк, где без медалей щеголял один повар. Двести шестнадцатый — тыловой, охранный, железные дороги и склады охранял, а теперь вот и ему пришлось повоевать… И как это его, Сашку Стрекалова, опытного разведчика, угораздило сюда попасть? Может, потому сейчас и дорого побыть немного рядом с такими же, как он сам, старыми вояками, в лазаретах штопанными, на жаре сушенными, порохом опаленными, и не замечает он ни трепа ихнего безвредного, ни хвастовства несусветного. Пусть побрешут, коли есть охота, отведут душеньку и других позабавят. Придет час, и покажут они себя в наилучшем виде. Встречал Стрекалов за три года войны таких и понимал их больше, чем другие. С ними рядом разве что старшину Батюка можно поставить, а больше никого, Но Батюк в годах и ревматизмом страдает, да и не отпустят его. На нем вся батарея держится. Уткина, старшего сержанта, взять — себе дороже станет. Привык командовать, подчиняться не захочет, а если заставить — всякие отговорки будет придумывать. Такой характер. Остальные мелочь пузатая. Рассчитывало, видно, начальство сперва подучить их, а после уж пускать в работу, да война распорядилась иначе.

На склад его пустили следом за Драгановым. Потолок сводчатый, десять ступенек вниз, пол кирпичный, старинный, посередине вытертый. По обеим сторонам — будто соты медовые — консервы штабелями. Справа банки маленькие, слева — большие. И все без наклеек, от тавота липкие. Которые из них с тушенкой — леший знает… И вдруг видит Сашка, Драганов ему глазами показывает на те, что поменьше… Спасибо, друг! Пошли дальше. В картонных коробках, в деревянных ящиках и просто так, штабелями — сало шпиг. В ладонь толщиной — наше, отечественное, в два пальца — американское. Селедка тоже отечественная, с Дальнего Востока, колбаса в руку толщиной. Но колбаса Сашке не полагается. Колбасу ему придется добывать самому. Этакое-то богатство да в сорок первом! Сашка даже зажмурился, представив, что бы он сделал с теми фрицами, которые держали его полк в окружении, будь у него вместо прогорклых сухарей буханки свежего хлеба, а вместо дохлой конины вот эта колбаса…

После полудня в землянку к Стрекалову пришел радист. Пока без рации. Сказал, что еще получать надо. Пришел просто так, познакомиться, узнать, нет ли каких приказаний. С порога доложил по уставу, глазами по сторонам не рыскал, глядел прямо. Ничего себе паренек, вроде крепкий, смышленый, хоть и молод. Расчет притих, глядел то на Сашку, то на паренька — его первого подчиненного. А Сашка не торопился: пускай поглядят. Было когда-то у него отделение — десять гавриков — и своя повозка для казенного имущества, было личное оружие — и опять будет. Может, даже не отделение дадут, а, целый взвод — что ж тут такого?

Стрекалов — это не какой-нибудь Уткин. У Стрекалова котелок варит будь здоров! Ему бы образования побольше! Классов хотя бы восемь, он бы и еще кое с кем потягался…

— Садись, — сказал он радисту, и тот послушно сел и продолжал смотреть на своего сержанта во все глаза: вот, оказывается, какой он, этот разведчик!

Фамилия солдата была Зябликов.

— Звать как? — спросил Стрекалов.

— Федей. А по отчеству Силыч. Силой Петровичем отца звали, товарищ сержант.

— Откуда родом, как твоя деревня называется? — продолжал расспрашивать Сашка, чувствуя, как с каждой минутой возрастает к нему уважение всего расчета.

— Из города я Борисоглеба Ярославской области. На телефонной станции работал.

— Отец-то живой?

— Писал недавно из госпиталя. Поправляется.

— Стало быть, тебя в армию по специальности взяли?

— Как призвали, так в радисты и определили.

— Это понятно. — Стрекалов солидно кивнул. — Ну, как ты в своем деле, маракуешь?

Зябликов слегка подался вперед, чтобы не пропустить какого-нибудь важного вопроса.

— В каком смысле, товарищ сержант? Сколько групп принимаю, что ли?

— Ну да.

— До восемнадцати могу.

Стрекалов удовлетворенно похлопал радиста по плечу. Смущала его только молодость радиста.

— С какого же ты года, Федор Силыч?

— С двадцать шестого. Мой-то год еще осенью забрили, а мне сперва хотели отсрочку дать. По причине грыжи. Но потом ничего, взяли…

— Так у тебя грыжа? — забеспокоился Стрекалов.

— Нету. Теперь нету. — Федя покраснел. — Она у меня с младенчества, да ничего, жил. В военкомате стали смотреть и придрались. Да вы не беспокойтесь, товарищ сержант.

— Я не беспокоюсь. — У Стрекалова немного отлегло: раз в военкомате пропустили, значит, ничего страшного. На всякий случай спросил: — Других хворей нет? Ты сейчас говори, потом поздно будет.

— Других нет. Разрешите идти получать имущество?

— Иди, — сказал Стрекалов, — через час сам все проверю. Вот так, други мои! — Он повернулся к притихшему расчету: — Расстаемся с вами. Завалялся я тут, пора и честь знать. — Он потянулся, звякнув медалью. — Трепещи, ганс, разведчик Стрекалов идет!