Поединок со смертью

Но вот все сокровища осмотрены. Я не знала, что и как говорить.

Дуся по-прежнему с волнением смотрела на меня.

Дыхание моё перехватило, и я продолжала молчать, не в силах хоть что-либо сказать.

Драгоценности в шкатулке легли так, что по сверкающей поверхности отчётливо проступали жемчугом четыре буквы латиницей:

NIKI

Дуся смотрела на меня вопрошающе. Так и не дождавшись комментариев, она, теперь уже умильно и растроганно, сказала:

– Понравилось? Робятишкам отдать что ли в игрушки… – Потом задумчиво добавила, рассеянно закрывая крышку и вертя шкатулку в руках: Вот внучка приедет на поминание, скоро полгода Лексею будет, ей и отдам, – сказала так и снова открыла крышку и вытащила из шкатулки чудесную бриллиантовую таиру. – Пусть играется, – шёпотом уже произнесла она, выставляя таиру передо мной.

– Дуся, солнце, послушай моего совета, – сказала я срывающимся голосом, – никому эту шкатулку не показывай, если не хочешь большой беды. Запрячь её так далеко, как только можешь, и главное, подальше от дома. И никому, никому об этом не говори, даже если тебя будут резать на части.

Она внимательно посмотрела в мои глаза.

– И ты думаешь, что это из радиоактивного стекла сделано?

– Не знаю… Возможно… Но только не надо её никому показывать и даже в доме не надо держать. Это же тебе Лёша подарил! Вот и храни его подарок как зеницу ока.

Она вздохнула.

– Значит, правда, опасная материя. Я тоже так сначала подумала, он никогда меня не пускал, когда на терраске с этой шкатулкой возился. Только потом так мне эти игрушки самой понравились, что и оставила в доме. – Она снова повертла шкатулку в руках.

– Я, пожалуй, в речку её с моста брошу, в надлежащую волну, путь до самой Волги плывёт, – отчаянно сказала она.

Я вскочила.

– Дуся, ты что – Стенька Разин? Какая Волга? Просто надо спрятать, но не дома, а то ведь…

– Что? Прятать? От народа?

– Народ… народ! Ты же знаешь…

– А и сама знаю, какой. Так прятать? А где?

– Где хочешь, спрячь. Хоть в лесу. У вас же много тайников повсюду. Ну, где вы деньги прячете.

Дуся смущённо и загадочно улыбнулась.

– Вот ты как рассуждаешь… А я хотела, было, их тово…

– Чево?

– Уже как-нибудь определить, когда денег не было. Теперь ведь только моя пенсия. Две с половиной.

– Что ты хотела с ними сделать? – спросила я в ужасе.

– Да тут у нас одна покупает всякую безделицу, по сто рублей за штуку. За всё вместе тыщу бы дала, и даже больше. А и правда, хорошо сделано. – Дуся поднесла шкатулку к самым глазам. – Он искусник большой. Вон зеркала какие резал одним топором. Кружево, а не дерево, ты только поглянь!

Я крепко схватила её за локти.

– Вижу, Дуся, вижу, но ты поняла меня? Спрячь, и – подальше. Это память о Лёше. И она принадлежит только тебе. Ты поняла?

Она снова заплакала, завернула шкатулку в платок, поставила её на буфет, потом достала из верхнего ящичка фото, приложила к губам, что-то пошептала и протянула его мне.

– Это… кто? – спросила я, едва ворочая языком от волнения. – Знаешь, эта фотогрфия… у меня в доме была такая же… На стенке висела в тёмной рамочке.

Она нежно ткнула пальцем в изображение.

– Лексей это, в младенчестве с родителями. Они вроде в тот год в нашу Виндру с Урала как раз и приехали.

– А жили… жили они где?

– Да в твоём доме. Неужли не знала?

– Первый раз об этом слышу.

– Самый культурный дом во всём селе был, на всю нашу Виндру главный, построили его барские работники. А хозяева план дали. От барской усадьбы ничего уже не осталось, а этот дом стоит вот. И забор у них стоял в два яруса – три на три. Крепость настоящая, а не дом. Бирюками однако жили, Лексей весь в них, своих сродников. У них ещё рабочий один жил, с ними приехал, поляк вроде. Пшекал когда говорил.

– Вот! А говоришь – ничего не помнишь. А где же он теперь?

– Тоже помер. Давно уже. После войны сразу. Дуся замолчала и задумчиво смотрела на шкатулку.

– Спасибо тебе, милая моя, спасла ты меня, – сказала я со вздохом.

– Да где уж – спасла? – улыбнулась Дуся. – Ты и сама живучая. А спас нас обеих бог.

– Это верно, – согласилась я. – Ну так я пошла.

– Куда это? – вмиг встрепенулась Дуся.

– Попутку ловить до станции. Моя рана уже начинает болеть. А завтра может и вовсе загноиться. Жара ведь. Хотя крови я выпустила из неё будь здоров сколько. Здесь ведь нет врача, так что надо ехать.

Дуся внимательно посмотрела на мою, всю, от колена до щиколотки, ободранную, ногу.

– Пластырь крепкий, а надулся весь. Давай ещё марлей повяжем по ране, чтоб не отвалился.

– Давай.

Она сделала мне новую повязку, потом встала у двери и сказала строго, даже сердито:

– Сначала поешь, потом пойдёшь.

– Ладно, – сказала я, прекрасно зная, что она меня из дому не выпустит, пока не накормит.

Я сидела, положив раненую ногу на табуретку и смотрела на Дусю.

Она же проворно включила двухкомфорочную электрическую плитку, сварила в солёном кипятке макароны, ловко откинула их на дуршлаг, потом снова сбросила в кастрюлю, перемешала с двумя ложками тёмного топлёного масла, затем из холодильника доставла баночку с размоченными и, наверное, отваренными уже загодя сухими грибами, ошпарила их кипятком, мелко порезала, смешала с мелко же нарезанным луком, морковью и зеленью, обжарила на сковородке, потом всё это снова долго мешала в кастрюле, вылила туда ещё стакан сливок и всё вместе кипятила минут десять.

Я голодно нюхала воздух и жадно глотала слюнки.

– Сегодня в продуктовую палатку водку привезут со станции, часа в три машина бывает. Попросись с ними обратно ехать, – говорила она, подкладывая в мою тарелку божественную пищу.

– А сколько это будет стоить?

– Может, за сотню согласятся. Им что жадничать? Они на водке хороший навар имеют. Вечером есть поезд на Москву?

– Есть, и не один. Только бы успеть.

– А вернёшься ли? Виндру не бросишь? – спросила Дуся, глядя на меня исподлобья.

– Обязательно вернусь. Я же сюда приехала не просто так.

– А зачем? – лукаво спросила она, прищурясь. – Кого ты здесь, у нас в глуши забыла?

– Тебя, Дуся. Тебя и твоего Лёшу. Приеду, как только залечу боевые раны, – сказала я, весело смеясь. – И на могилку Лёшину сходим с тобой обязательно.

– Дом будешь другой покупать? А то тут рядом со мной, на горке и построилась бы. Маленький домок срубят недорого.

– Нет, Дуся, я буду жить в своём доме на старом месте.

Она с досадой покачала головой.

– Какая ты упорная. Так точно приедешь? Ой ли?

– Приеду, да, когда поправлюсь. Тогда и отремонтирую его, свой дом. И всё будет там, как прежде. Ничего лучше всё равно не придумаешь. Только двухэтажного забора не будет, это точно. Цветы вокруг дома, по всему участку посажу. И будем Лёше на могилку их носить на поминание.

Дуся узко сощурилась и спросила утверждающе:

– Значит, Винду не бросишь?

– Не брошу, сказала же.

– Бабы тут разное говорят, зачем ты сюда приехала. Кто говорит, чтоб здесь за мужиками вольно гулять.

– А ещё что говорят?

– Ещё? Ну, кто бает, что ты за лесом подслеживаешь, кто ворует, и в Москву по телефону сообщаешь. И тебе премию за это плотют.

– Да уж… Миллионщицей скоро буду. Дуся усмехнулась.

– А кто тебе про нашу Виндру сказал-то? Как ты сюда забралась?

– Ой, Дуся, я уже много раз говорила, ты просто забыла. Серафим Саровский, вот кто мне про Виндру сказал. В 91 году в Москве голод был страшный, цены жуткие, а зарплаты старые, всё ещё доперестроечные. Вот и решила я купить дом в деревне и кормиться с детьми от своей земли.

– А Серафим Саровский причём?

– А его икону в нашей церкови Спаса на Песках как раз и выставили. Я тогда не знала, что он из Сарова. Но, видно, это мне был знак. Потом пошла в профком, взносы платить, а там на двери объявление висит – адрес и текст, что дом можно на лето недорого снять в селе Виндра. Так я сюда и приехала.

– А про Виндру нашу ты откуда знала?

– Ниоткуда. Я вот сама удивляюсь, как это я вдруг сорвалась с места и рванула сюда. И как дом этот увидела и решила его тут же купить. Восемьсот советских рублей он мне встал. Я как раз за книжку деньги получила.

– Здесь, на Красной Горке, Мода-ава когда-то жила-была, – сказала Дуся задумчиво.

– Была? Мода-ава?

– Ну да, много раз являлась людям, Матерь Пресвятая по-мордовски. И она хаживала к Серафому Преподобному, такое поверие тоже есть.

– Вот! – обрадовалась я. – Значит, меня интуиция верно привела в эти места.

– Верно-то верно, а вот денег много лишних за дом дала.

– Дорого за дом заплачено, и ты так думаешь?

– Дорого, – сказала Дуся, – тогда и за двести дома покупали. И крыша была вся в дырах и потолок провален, и сени разломаны. Один ремонт чего стоил.

Она сосредоточенно молчала, а я, в некотором смущении, смотрела на окно – между туго накрахмаленными занавескаи слабо пробивался, несмело падая на свежую краску подоконника, косой весёлый лучик солнца.

Дуся хотела включить телевизор, однако на экране вспыхнула серая пурга, потом побежали полосы.

Она, махнув рукой, выдернула шнур из розетки. Волнуясь всё сильнее, искала, чем заняться, явно не находя себе места. Взяла доску и принялась на ней нарезать хлеб, много хлеба, будто здесь собиралась обедать большая крестьянская семья.

Нож яростно взвизгивал под её рукой.

Тогда она, отложив нож и доску в сторону, избоченять, вдруг сказала с вызовом:

– Дорого, говорю тебе, за такой дом столько отдавать!

– Дорого, – миролюбиво согласилась я, – но он того стоил. Дом был так сделан, что на него можно было часами любоваться. Хозяин знал своё дело. Фундамент, штукатурка, снаружи обшит тёсом.

– А печи?

– Чудо что за печи! Голанка великолепная. И русская печь тоже чудо.

– Конюшня тогда ещё была цела?

– Конюшня отлично сохранилась, но мне пришлось её разобрать. Она очень много места занимала, а пахотной земли почти уже не стало. Только под конюшней и на задах кусок. А она как раз тень давала на весь этот участок.

– А где раньше у хозяев огород был, что не сажаешь?

– Там давно всё заболочено. Я смородину посадила и иву-краснотал. Больше там, на такой влаге, сажать нечего.

– Конюшню жалко, Лексей гворил, что у них коней много было.

– Наверное. Подков, сбруи и прочего лошадного инвентаря до сих пор в земле полно. Как начну копать, так обязательно что-нибудь железное да и откопаю. А в кладовке старинных вещей полно, и лапти из лыка, и деревянная утварь для кухни. Книги были разные, учебники старые, химию помню дореволюционную, с рисунками с гравюр – опыты алхимиков. Старый, довоенный ещё радиоприёмник был, похоже, самодельной сборки. Но хороший, я в этом понимаю. Вообще, не бедно они жили.

– Ясное дело, Лексей меня замучил готовкой, хорошую еду любил и чтоб всё чисто было, ел же всегда один за столом. Он поест, потом я уже. Но денег мне всегда давал без отказа, если на хозяйство. Он хорошо зарабатывал на лесоповале. Бригада большая у него была. Его слушались, он хорошо руководил.

– Конечно, Лёша авторитетный человек.

Дуся подумала и спросила уже другим, деловым каким-то тоном:

– А одежды там не было, когда ты дом купила? Лексей рассказывал, что много одёжи должно быть в подполе, на жердях всё висело. Подпол там высокий, сухой, не то, что у нас здесь, одна сырость. Пчёл даже держали, говорят, зимой в этом подполе.

– Одежда была, точно, в подполе её много лежало. Мужская. И вся очень хорошая, хотя уже и подпорчена сыростью. Пальто мужское было, из хорошего черного сукна, модный в довоенную пору покрой, костюм из бостона. Плащ немецкий был ещё, фирменный. Я в нём осенью в лес ходила, когда дождь.

– Почём знаешь, что немецкий? – прищурила чёрный глаз Дуся.

– А на нём лэйбл пришит, тряпица такая с указанием страны, знак фирмы изготовителя…

– Знаю, на вороту пришивают.

– Ну да.

– А у кого купила дом-то?

– Я купила его у человека, который жил в нём раньше. Евтюх Кинг его звали.

Дуся пожала плечами.

– Я не ходила тогда по селу, сидела взапертях. Не помню такого. А дом… Там учителя ещё жили. Лет десять всего и жили, а потом дом так стоял. Никто в нём не хотел селиться.

– Почему?

– Да кто его занет… На ходу самом, у дороги, ну и ремонт большой надо было делать. Крыш из щепы уже ни у кого в ту пору не было. Вот и не покупали этот дом.

– Когда я купила его, мне тоже часто говорили – плохой дом. Не в смысле – большого ремонта, а как-то по-другому. Ты что-нибудь знаешь об этом?

– А что не знать, знаю. Берегут этот дом большие силы. Кто что плохое этому дому сделает, так самому не сдобровать.

– Ой, Дуся, толку-то что мне от этого.

– Как это что, справедливость, – сказала Дуся возмущенно. Вона когда, слыхала я, как Райкин и Зойкин мужики твой родник закопали, так тут же оба и померли.

– Это просто так совпало, один ведь умер от инфаркта, а второй от болезни печени.

– Ну да, пили оба, порядком за воротник закладывали. По померли они от родника, это так и есть.

– От родника никто не умирает.

– Ну, оттого, что засыпали его, – твердила Дуся. История, и, правда, вышла тогда какая-то странная. За моим домом, под горкой, был родник, давно был, я про него от старых людей слыхала. И вот как-то, сажая иву на своём участке, откопала я этот самый ключ. Побежала чистая, прозрачная водица.

Раскопала ямку погрубже, на метр или чуть больше, сделала отвод к речке. Работала несколькло дней, чтобы не было в ямке переполнения, вёдрами вынимала воду и таскала за участок. Выход из ямки, на дне которой бил ключ, пока заложила кипричами. Метров двадцать был отвод, когда я его довела до самой речки, сняла кирпичи и пустила воду. Ничего плохого в том, что родниковая вода течет в речку, конечно, не было, но мои соседки с противоположной стороны, не ленясь, часами стояли на горке и внимательно наблюдали за моей работой.

Когда же мой каторжный труд был закончен, и родниковая водичка побежала в речку, они стали дружно кричать, что это я болотную жижу с участка в речку спускаю, и что надо немедленно этот отвод засыпать землёй. Конечно, я не стала этого делать и даже пригласила их посмотреть и убедиться, что это подземный ключ, и что вода течёт по отводу чистая и прозрачная. К нему, этому ключу, старики рассказывали, раньше летом дети бегали воду пить.

Однако мои объяснения делу не помогали.

Дуся, незаметно утерев глаза, сказала:

– Всё село ходило смотреть, и, как только ты уехала в Москву, мужики Зойки и Раи тут же закидали и отвод, и родник землёй да кусками дёрна. А в сам родник ещё и дерьма всякого навалили.

Мне рассказали, чем всё это разбирательство закончилось. Вскоре после расправы над родником их обоих и похоронили. Оба скончались скоропостижно. Я же об этом узнала только на следующий год, когда приехала в деревню весной и напоролась на косые взгляды обеих женщин – в чём дело, стала выяснять, так прямо и сказалии, что это мои происки – наколдовала-де.

– Я всё думала, как призвать баб к розуму, – сказала Дуся, – да они так разъярились, что стали кричать на всё село, что ты не только их мужьёв извела, но и молила «убить молнией» даже самого лесничего и его жену.

– Молила убить?

– Бога просила убить их, врагов будто своих клятых.

А его, лесничего, и, правда, контузило молнией, которая ударила в дверной косяк. Но мне про молнию рассказали уже через месяц после того, как это случилось.

Я вздохнула, но ничего не стала говорить.

Так или иначе, очень похоже на то, что все аномальные явления в природе и жизни этих людей объяснялись здесь весьма несложно – моим прямым вмешательством, а попросту – колдовством.

– А что, такое правило есть, – сказала Дуся. – Кто родник испортил или чем его завалил, тому смерть будет ниспослана беспощадная. И кто печку чужую разломал, тому тоже конец будет страшный.

– А уж кто чужие дома ломает, тому бородавка на самый кончик носа, – сказала я серьёзно.

Дуся на меня посмотрела исподлобья, потом, помолчав, огорчённо добавила:

– Плохо, что люди это правило теперь не очень хорошо помнят.

– А раньше что, знали?

– Раньше знали, теперь хоть кто и знает, а не верят. Думают, озорничать можно, пока никто не видит.

– Как же – никто не видит? – сказала я полушутя-полусерьёзно. – Тут, в деревне, и чихнуть нельзя без свидетелей.

– Глядят, да не видят, вот чево.

– Не поняла.

– Глядят из всех углов, это конечно, но тайно, и в лицо тебе не скажут, что видели. Оволчел народ совсем… Плохо, что веры совсем не стало. Даже у церковных веры настоящей не стало. Так только, для денег служат, для прибыли, а не от веры истинной.

– Какая там прибыль для клира, ну что ты такое говоришь, Дуся!

– А на праздник сколько всего натащат? Матушка что получше отберёт, остальное всё Райка домой прёт.

– Так везде заведено.

– Но у ней особо руки загребущие!

Я смотрела на Дусю с удивлением – никогда она раньше не бранилась так яростно и никому ни в чём не завидовала.

– Я батюшку очень уважаю. Помню, лет десять назад он в домашних тапочках службу вёл, потому что ноги натрудил так, давая концы по селу, что уже туфли не мог надеть.

– Так это сначала было. Он тогда старался, дома ходил освещать, а давали-то всего двадцать рублей, мало кто больше давал. А на службу придут, так на блюду кладут два рубля, и приходит всего три-четыре человека. Если не праздник, а то ведь и вовсе никто не придёт, кроме хора. Вот такой доход был. У батюшки сердце так и падёт – в пустой церкве службу отправлять.

– Это точно, – согласилась я. Дуся тяжело вздохнула.

– Нет веры у людей, вовсе нету… Кто в церковь ходит, так ходит из страха за испытания посмертные, а не от веры. Почему это так, никто не знает. Не приучены люди к вере, нет, не приучены.

Она протяжно вздохнула и стала смотреть в окно – отрешённо и полностью погрузившись в себя.

– Дуся, веру, будто картошку, нельзя насадить.

– Это и бобику ясно, – сказала она с некоторым раздражением. – А всё-таки он, этот дом твой, особый. Лёксей говорил, что по ночам так часто бывает – облако на дом опускается, а из него будто люди выходят.

Я засмеялась.

– Дусь, ну, это облако я знаю. Это же как раз туман с луга. Я как-то сама в это облако попала и еле из него вышла. Оно и мой дом захватывает, да, бывает такое… Только крыша торчит. Ты знаешь, как это странно было со мной… Я как раз от твоего дома шла. Дуся смотрела на меня пристально и с прищуром.

– Ну. Тут есть тропка через болото, – кивнула она.

– Вот иду, сначала идти было весело и легко. И тропка крепкая. Не кислая. Иду быстро, чуть не лечу.

– Ты любишь быстро ходить, знаю уж, ты ходовая. Это хорошо.

Дуся смотрела на меня мечтательно и думая в эту минуту о чём-то о своём, далёком и задушевном.

– Иду, уже много прошла, ноги устали, а на душе праздник. Чуть не песни пою.

– На ветру петь нельзя. Горло застудить можно, – сказала Дуся серьёзно. – Я сама, бывало, ночью в луг выйду, когда Лексей спит уже с храпом, и так там хорошо, что хоть песни пой… Вернусь во двор, брожу от калитки к воротам, сама с собой разговариваю. Лексей выглянет, скажет: «Что не спишь, людям спать не даёшь?», а я в дом вернусь и сама себе усмихаюсь – я же не просто сама с собой там разговаривала, а будто с ними.

– С ними? С кем это? – острожно спросила я, знаю Дусю как человека обстоятельного, серьёзного, хотя и весьма впечатлительного порою.

– С ними, теми, кто там жил, в твоём доме. Они ведь ночью в луга выходили.

Вот это новость!

– Дусь, с этого момента прошу подробнее. В её глазах мелькнул задорный огонёк.

– А это я от Лексея набралась. Ещё по молодости он сам часто на двор ночью выходил и подолгу не возвращался. Я сперва думала, может к нему баба какая но почам бегает за полисад, подслеживать стала. А он шасть в луг и по тропке к тому дому быстро так идёт. И всё ему вроде видится наяву, с кем-то громко разговаривает.

– А ты?

– А я кое-как напрянулась да за ним. И вот крадьмя, тихо, след в след ступаю, а сама вся в страхе – вдруг оглянется да меня увидит? Убьёт ведь!

– И что? Не оглянулся?

– Нет, не оглянулся, весь в себе был.

– И дальше что? – спросила я, удивляясь той серьёзности, с которой Дуся рассказывала об этом.

– Вот подошёл он к дому, а там тогда уже учителя не жили, и никто там тогда не жил. Никого не должно там быть вроде как, а вышло всё наоборот… Смотрю, окошки в доме светятся, и занавески все прозрачные… Свечки мигают, тени по потолку колышутся, на занавески переползают… А комнатах люди, хорошо, красиво одетые, за столом вроде вечеряют или в карты играют… Лексей весь из себя выпрыгивает, к ним рвётся, а они его не пускают – мол, не время тебе.

– О господи, – ахнула я. – Ты… в себе? Ничего не придумываешь?

– Не придумываю, – сказала Дуся печально. – Я, когда всё это увидала, страшно испугалась, до жути и быстро-быстро, украдьми, домой поспешала, только сапоги чвых-чвыхают по траве… А тут ветер поднялся страшенный, будто былинку, с тропы меня сдувает… Бегу, юбка на голове… Только вскочила в дом, на постель скок, а он, Лексей, сам как есть и топает уже в сенях.

– Что сказал тебе?

– А ничего. Не знаю, видел ли меня, нет ли, только ничего так и не говорил. Лёг, зубами к стенке повернулся и затих до утра. Вот такое дело было… Потом вдруг вовсе перестал но почам на луга выходить, – сказала она как будто сострадательно.

– Успокоился?

– Он-то да, зато я туда вдруг бегать стала.

– К дому?

– Нет, – сказала она, перекрестившись. – В луга, тут недалече… Ладно уж… Так ты давай, рассказывай, как тогда дошла. А то я тебя совсем заболтала.

Я же никак не могла успокоиться.

– Нет, ты очень интересные вещи мне сказала, Дусечка. У меня как-то сон был, он потом много раз повторялся. Вижу во сне этот дом, но только он весь дряхлый какой-то, ветхий…

– Сломано всё? – спросила Дуся деловито.

– В том-то и дело, что нет. Ничего там не сломано, но ветхость во всём ужасная какая-то… И пыль… серая такая, на всём толстым слоем лежит.

Дуся покачала головой.

– Плохой сон, это значит могила. Домина твоя.

Я ответила не сразу. Она уже собралась ещё что-то сказать в том же духе – я это поняла по тому, как лихорадочно засверкали её глаза, и я, не очень вежливо, всё же упредила её от этого поступка:

– Дуся, хватит меня пугать, мне и самой как-то не по себе от этого сна до сих пор.

– А люди там были, в этом сне? – всё так же озабоченно спросила она, делая вид, что совсем меня не слышит.

– Какие-то местные мужики. И ещё бабушку свою видела.

– Она живая тогда была?

– Нет, умерла уже.

– Любила она тебя?

– Больше всех на свете. Если кто меня и любил, так это она.