Поединок со смертью

Она жила всю свою жизнь в заботах о муже и детях. Дети выросли, уехали, а мужа теперь нет. Её планы никогда не уходили слишком далеко в будущее. Так она жила, думала, говорила, это было её защитой, спасением от злобы внешней жизни, которая неминуемо должна была обступить её со всех сторон, как только этот спасительный щит исчезнет.

Я понимала – теперь навечно в глубинах её поражённого тяжёлой утратой сознания останутся картины прощания с ним. Она уже ни о чём не сможет думать, ничем не займётся всерьёз, будет стремиться к нему, всегда боясь этого и тоскуя о нём…

Она внимательно смотрит остановившимися глазами, как бы не узнавая меня, потом подозрительно как-то снова спрашивает:

– Любил, говоришь?

– Ну да, любил.

– Любил… – повторила она, качая головой и скрещивая руки на животе. – Любил… Подарок вон мне оставил на память. В наследствие.

– Покажешь? – осторожно спросила я, пугаясь странного выражения её мгновенно вспыхнувшего внезапным румянцем лица.

Она долго не отвечала, всё тело её сотрясалось мелкой дрожью. Потом она, сделав над собой усилие, прерывисто вздохнула и сказала:

– Пойдём в горницу.

ЧАСТЬ VII Обретение

Перед самой дверью она остановилась в нерешительности, как будто всё ещё что-то старательно обдумывая.

Тишина, поджидавшая её там, таила в себе страшные воспоминания…

Луч солнечного света затейливо играл на блестящей дверной ручке, было таинственно и безмолвно, и лишь в палисаднике попрежнему настырно жужжал огромный шмель… А может, это уже был его сменщик…

Она нахмурилась и взялась за ручку, как вдруг заметила, что я тревожно смотрю на неё. Она глянула в мои глаза так прямо и пристально, впервые за весь наш разговор с момента встречи, что я, кажется, поняла значение этого взгляда.

Она могла быть решительной хозяйкой дома только тогда, когда в нём был её хозяин.

Но вот Дуся глубоко вздохнула, словно чувства её вдруг очнулись, и теперь она отчётливо слышит его шаги за дверью, шорох его малейшего движения, его дыхание… Ощущает запах его тела… И стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его щеки, волос…

В ней словно росло некое новое чувство, или, быть может, прежнее исправлялось, усиливалось и превращалось во что-то иное.

И она снова ощутила подъём, снова полюбила жизнь…

Мне казалось, она искренне рада тому, что я здесь, вместе с ней в этот момент, вижу её обновление. И от этого мне тоже стало хорошо.

…Она как-то рассказывала мне, как в самом начале семейной жизни, когда они с Лёшей жили на служебной квартире, проснувшись однажды утром, она вскочила, выскользнув из-под одеяла, будто там была змея, лихо уселась на спинке железной кровати, расправила вокруг себя пышные оборки своей ночной рубашки и решительно объявила, что хочет жить только в своём доме.

Что ей не нравится жить на квартире, где есть только кухня с плиткой и одна комната. И что в этой одной комнате нужно делать всё – есть, спать, растить детей…

Поэтому ей нужен свой дом.

И что этот дом должен быть очень большим и светлым, чтобы в нём хватило места всем – и детям, и внукам, и дорогим гостям…

Он даже не смог рта раскрыть для возражения. И дом был построен – самим Лёшей, точнёхонько к первым родинам.

Однажды, в густой ночной тьме, когда они слегка повздорили, и Дуся решительно замкнулась в себе, а наутро он превратился в человека с безумными глазами и перекошенным от злости ртом, между ними и случился тот странный разговор…

Срывающимся шёпотом он говорил ей, пытаясь объяснить необъяснимое, что она его мучит, убивает, а она, уже забыв свою обиду, нежно улыбалась в темноту и молча слушала его взволнованные слова. Потом обняла за шею и сказала, что он вообще ничего не понимает в этой жизни…

Тогда она не разделила с ним его муку, не исцелила его, а всего-то и надо было – впустить его в свой мир или войти в его святилище…

А она жила там надёжно, в этом ясном счастливом мире своей любви к дому – к семье и своему хозяйству. И этот дольний мир плавно сливался с миром горним в её восприятии, а он, её любимый муж этого перехода никак не мог понять.

И он должен был жить где-то подле её мира – говорить её словами, принимать её мнения, даже если они казались ему совсем глупыми, – и так было всегда, кроме редких счастливых минут.