Читаем Поэма о скрытом смысле. Четвертый дафтар полностью

Или имя «Наглый» в приложении к стыдливому,

Или имя «Пригожий» – для страшного черного раба.

Титул «хаджи» новорожденному ребенку

Или титул «гази» ты даешь по родству[139].

[Но] если эти титулы произнесут в восхваление,

Когда [человек] не обладает тем качеством – будет неверно[140].

То будет насмешка да издевка или безумие.

Чист Истинный от того, что говорят нечестивцы![141]

225 Прежде встречи я знала о тебе,

Что ты пригож лицом, да плох нравом[142].

Прежде свидания я знала о тебе,

Что из-за прекословия ты погрязнешь в несчастье.

Ведь если глаза у меня краснеют, когда слезятся,

Я узнаю об этом по боли, хотя и не вижу этого[143].

Ты увидел меня овечкой без пастуха,

Ты вообразил, что нет у меня защитника.

Потому влюбленные стенают от боли,

Что обратили взор куда не следует[144].

230 Воображали, что та лань – без пастуха,

Воображали, что та пленница – даровая[145].

Пока стрела взора не вонзилась в печень,

Мол, это я – сторож, не глазей попусту!

Разве я хуже овечки, хуже козочки,

Чтобы не было у меня за спиной сторожа?![146]

Есть у меня сторож, что под стать своим владениям,

Знает Он о каждом ветре, который меня овевает.

Холодный тот ветер или теплый – тот Всезнающий

Не бывает неведающим, не бывает отсутствующим, о ущербный!

235 Похотливая душа глуха и слепа по отношению к Истинному,

Я издалека сердцем почуяла слепоту.

Я потому восемь лет вовсе не спрашивала о тебе,

Что видела, как ты полон хитросплетений невежества[147].

Что мне спрашивать того, кто в банной топке,

Мол, как ты? Ведь он – вверх тормашками![148]

Мир как подобие банной топки, а благочестие как подобие бани[149]

238 Пристрастие к миру – это как топка при бане,

Ведь из-за него жарка баня благочестия.

Но доля благочестивого от этой топки – чистота,

Поскольку он – в бане и в чистоплотности.

240 Богачи похожи на тех, кто тащит навоз,

Чтобы смотритель бани разводил огонь[150].

Алчность вложил в них Бог для того,

Чтобы баня была горячей и славной[151].

Оставь эту топку и направься в баню,

Прощание с топкой, считай, и есть эта баня!

Всякий, кто в топке, он словно прислужник

Для того, кто терпелив и благоразумен.

У всякого, кто вошел в баню, приметы его

Видны на его пригожем лице[152].

245 У тех, кто в топке, тоже есть явные приметы —

В одежде и в копоти и пыли [на них][153].

А если не увидишь его лица, услышь его запах,

Запах служит посохом любому слепцу![154]

А если не слышишь запаха, вовлеки его в разговор,

Из нового рассказа узнай старую тайну!

Вот говорит какой-нибудь истопник, наживший золота:

«Двадцать корзин навоза я натаскал [с утра] до ночи!»[155]

Алчность твоя в мире словно пламя –

Каждый язык разинул тысячу пастей![156]

250 Для разума это золото мерзко, как навоз,

Хотя, подобно навозу, оно [дает] сиять огню.

Солнце, которое пышет огнем,

Делает сырой навоз пригодным для огня.

Солнце также и тот камень обратило в золото,

Чтобы в топку алчности упало сто искр[157].

Некто говорит: мол, я нажил добра.

Что это значит? – Натаскал столько-то навоза!

Хоть эти слова и умножают позор,

Среди тружеников топки этим хвалятся!

255 Мол, ты притащил до ночи шесть корзин,

Я же без труда притащил двадцать корзин.

Кто родился в топке и не видел чистоты,

Тому запах мускуса причиняет мучения.

Рассказ о дубильщике кожи, которому на базаре торговцев благовониями стало дурно и тошно от запаха благовоний и мускуса[158]

Одному [дубильщику] стало дурно, и он весь скорчился,

Когда попал на базар торговцев благовониями[159].

Аромат, [шедший] от доблестных торговцев благовониями, сразил его,

Так что у него закружилась голова и он рухнул на месте.

Как мертвый, он пролежал без сознания

Полдня посреди дороги.

260 Тем временем около него собрался народ,

Все приговаривали: «Нет силы!», [пытаясь] помочь[160].

Один ладонью растирал ему сердце,

Другой опрыскивал его розовой водой.

Он не ведал, что на лугу

Из-за розовой воды с ним и приключилось [несчастье][161].

Кто-то растирал ему руки и голову,

А другой подносил влажную глину с соломой[162].

Кто-то окуривал ‘удом с сахаром,

А другой снимал с него одежду[163].

265 А кто-то [щупал] ему пульс – мол, как он бьется,

А другой обнюхивал его рот[164].

Мол, пил ли он вино или [отведал] банга и гашиша?

Люди были в недоумении из-за его обморока.

Поспешно оповестили родственников,

Мол, такой-то лежит там, сраженный [недугом].

Никто не знает, почему у него припадок

Или как вышло, что у него «таз упал с крыши»[165].

У того здоровенного дубильщика был брат,

Толковый и знающий, он явился поспешно и быстро.

270 [Неся] чуток собачьего дерьма в рукаве,

Он раздвинул народ и подошел с горестным воплем.

Сказал, мол, я знаю, откуда его болезнь.

Когда знаешь причину, ясно, каково лечение.

Когда причина неизвестна, трудно

Излечить болезнь, и для нее [возможны] сто поводов[166].

Перейти на страницу:

Похожие книги

Уильям Шекспир — природа, как отражение чувств. Перевод и семантический анализ сонетов 71, 117, 12, 112, 33, 34, 35, 97, 73, 75 Уильяма Шекспира
Уильям Шекспир — природа, как отражение чувств. Перевод и семантический анализ сонетов 71, 117, 12, 112, 33, 34, 35, 97, 73, 75 Уильяма Шекспира

Несколько месяцев назад у меня возникла идея создания подборки сонетов и фрагментов пьес, где образная тематика могла бы затронуть тему природы во всех её проявлениях для отражения чувств и переживаний барда.  По мере перевода групп сонетов, а этот процесс  нелёгкий, требующий терпения мной была формирования подборка сонетов 71, 117, 12, 112, 33, 34, 35, 97, 73 и 75, которые подходили для намеченной тематики.  Когда в пьесе «Цимбелин король Британии» словами одного из главных героев Белариуса, автор в сердцах воскликнул: «How hard it is to hide the sparks of nature!», «Насколько тяжело скрывать искры природы!». Мы знаем, что пьеса «Цимбелин король Британии», была самой последней из написанных Шекспиром, когда известный драматург уже был на апогее признания литературным бомондом Лондона. Это было время, когда на театральных подмостках Лондона преобладали постановки пьес величайшего мастера драматургии, а величайшим искусством из всех существующих был театр.  Характерно, но в 2008 году Ламберто Тассинари опубликовал 378-ми страничную книгу «Шекспир? Это писательский псевдоним Джона Флорио» («Shakespeare? It is John Florio's pen name»), имеющей такое оригинальное название в титуле, — «Shakespeare? Е il nome d'arte di John Florio». В которой довольно-таки убедительно доказывал, что оба (сам Уильям Шекспир и Джон Флорио) могли тяготеть, согласно шекспировским симпатиям к итальянской обстановке (в пьесах), а также его хорошее знание Италии, которое превосходило то, что можно было сказать об исторически принятом сыне ремесленника-перчаточника Уильяме Шекспире из Стратфорда на Эйвоне. Впрочем, никто не упомянул об хорошем знании Италии Эдуардом де Вер, 17-м графом Оксфордом, когда он по поручению королевы отправился на 11-ть месяцев в Европу, большую часть времени путешествуя по Италии! Помимо этого, хорошо была известна многолетняя дружба связавшего Эдуарда де Вера с Джоном Флорио, котором оказывал ему посильную помощь в написании исторических пьес, как консультант.  

Автор Неизвестeн

Критика / Литературоведение / Поэзия / Зарубежная классика / Зарубежная поэзия
В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века
В обители грёз. Японская классическая поэзия XVII – начала XIX века

В антологию, подготовленную известным востоковедом и переводчиком японской поэзии Александром Долиным, включены классические шедевры знаменитых поэтов позднего Средневековья (XVII – начала XIX в.). Наряду с такими популярными именами, как Мацуо Басё, Ёса-но Бусон, Кобаяси Исса, Мацунага Тэйтоку, Ихара Сайкаку, Камо Мабути, Одзава Роан Рай Санъё или инок Рёкан, читатель найдет в книге немало новых авторов, чьи творения украшают золотой фонд японской и мировой литературы. В сборнике представлена богатая палитра поэтических жанров: философские и пейзажные трехстишия хайку, утонченные пятистишия вака (танка), образцы лирической и дидактической поэзии на китайском канси, а также стихи дзэнских мастеров и наставников, в которых тонкость эстетического мироощущения сочетается с эмоциональной напряженностью непрестанного самопознания. Ценным дополнением к шедеврам классиков служат подборки юмористической поэзии (сэнрю, кёка, хайкай-но рэнга), а также переводы фольклорных песенкоута, сложенных обитательницами «веселых кварталов». Книга воссоздает историческую панораму японской поэзии эпохи Эдо в ее удивительном жанрово-стилистическом разнообразии и знакомит читателя с крупнейшими стихотворцами периода японского культурного ренессанса, растянувшегося на весь срок самоизоляции Японии. Издание снабжено вступительной статьей и примечаниями. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Александр Аркадьевич Долин , Антология , Поэтическая антология

Поэзия / Зарубежная поэзия / Стихи и поэзия