Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

Странник у нас поселился в сгорбленной дымной лачуге.
Братьям моим, рыбакам черногрудым, могучим и грубым,
он помогал расставлять по взморью мережи и часто
с ними же ночью скитался в тумане, влажном и жадном…
Только неловок он был, как недавно ослепший, и пальцы,
тонкие пальцы его — то на бурой хватке вёсельной,
то в склизкой зыб<и> сетей, — белизной
                                                                                неуместной мерцали.
Грозные братья мои, раздувая презрительно ноздри,
острые щуря глаза, молчаливо за ним наблюдали —
и вдруг, зубами блеснув, проклинали задержку иль промах.
Страннику терпко жилось: наш обычай,
                                                                                привычки, законы,
быстрый гортанный язык — все было ему непонятно.
Я поучала его: как часто на глади песчаной
белым витым черепком чертила я месяц двурогий,
домик с дымящей трубой, кита водометного, лодку,
мальчика с длинными пальцами и выкликала названья!
Он же качал головой, улыбаясь печально и чудно, —
точно ребенок ему предлагал пустую забаву…
Я полюбила его любовью глухой, суеверной;
ночи мои расцвечало зарево снов несказанных;
дни проплывали, как тени ветрил… Когда он так тихо,
тихо глаза поднимал, мне чудилось — шум отдаленный
крыльев, смутные песни… Нет, обо мне он не думал…
Ветра и моря не слышал… Он думал о чем-то безмерном,
жутком и нежном, как даль; и лицо его странно светилось,
словно он с мачты высокой видел страну золотую…

Горд, своеволен он был. На досугах всегда он чуждался

братьев моих невеселых, сверстников их бесшабашных,
девушек бледных, крикливых, как чайки, печальные чайки,
да сонных, злых стариков с глазами как мокрые камни…
Помню я праздник ночной…
                                            В просторной прибрежной пещере
движенье, гул и огонь; по стенам слезящимся, черным,
зáплески пламени рдеют… Стучат деревянные чаши,
полные браги мерцающей; хохот гудящий, изгибы
темных затылков, локтей, при свете багрово-летучем;
девичий жалкий напев, угловато-унылая пляска…

 Поодаль странник сидит, обхватив колена руками.

 Тени дрожат на руках — совсем кружевные запястья…
«Что ты не пьешь, не поешь? — задорно кричит бородатый
 хриплый хмельной великанﻕ. — Иль ты брезгаешь нами,
                                                                                                   тщедушный?»
«Полно, он крепче тебя!» — кто-то шутит, и все ему вторят.
 Тот осклабляется грозно: «Дыхом его опрокину!»
«Ну-ка, бурлан, позабавь!»
                                                           (Меж тем, безучастный и вялый,
 странник на тени глядит, на багровые зыбкие пятна.)
 Смех затаили, ждут… Великан к нему вдруг подходит
 и, неуклюже нагнувшись, прямо в лицо ему дует,
 мощно и шумно; а он, узкоплечий такой, тонкорукий,
 молча встает, побледнев, как быстрая пена морская,
 и точно взмахом крыла сшибает с ног забияку…
 Помнится, гам поднялся. Благодушно хвалили, дивились.
 Странник плечами повел и вышел из шумной пещеры.

 Стало в ней душно и мне; я нагнулась, легко проскользнула.

Черный раздвинулся свод; мне навстречу, тиха и безумна,
 выплыла лунная ночь и, вздохнув, унесла, закружила.
 Призрачно берег белел; безмолвному грезилось морю
 море небесное; скалы синели; неслась я неслышно, —
 словно самые звуки растаяли в лунном сияньи…
 Вдруг я увидела друга, и ночь, как волшебница, скрылась,
 нет — превратилась в единый задумчивый
                                                                                       луч, прильнувший
 к бледному лбу человека недвижного. Ожили звуки;
 выслало море волну, и тихо волна возвратилась;
странник ко мне повернулся, узнал, чуть ресницы блеснули.
Нет, он меня не любил! Я у ног его села, и снова,
снова нахлынула ночь голубая; сложила я руки,
старую, старую песню огромной луне подарила:

Хоть и рядом сидим, — ты один, я одна…

(Серебристая в море вскружилась волна.)

Ты безгласен, и бледен, и думой далек.

(Просияв, наклонясь, пролилась на песок.)

Где блуждает, скажи, твоя туча — душа?

(Разостлалась волна, сиротливо шурша.)

Ты не хочешь понять — я сказать не могу!

(И волна умерла на пустом берегу.)

Песнь моя улетела, исчезла. Странник, не глядя,

волосы тронул мои ладонью холодной: казалось,
радуясь звонкому дару, луна говорит мне: спасибо…