Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена

Лениво перелистывает ветер
 душистые деревья, и Нимфана,
 воздушная, в шафрановых шелках,
еще стоит на лестнице прохладной,
спадающей, как мраморный поток,
 в журчащий сад. Ивейн уехал… В сердце
еще стучит глухой и нежный топот
его коня. Ивейн благогове<й>ный
так целовал невесту на прощанье,
что кровь ее дивилась; а теперь,
 на сгибах рук и на ключицах голых
 воспоминанья этих поцелуев
остались, как незримые запястья
 и тающие ожерелья… Ветер
 без мысли перелистывает сад…

Потом она вернулась в дом, ступая

легко по шашечнице плит звенящих,
расплакалась, комочком золотистым
свернувшись средь подушек кружевных,
а через миг, как девочка, вскочила
и принялась, сквозь слезы улыбаясь,
дразнить лиловой веточкой изюма
глазастую седую обезьянку.

 Зачем Ивейн пустился в путь далекий,

 на сонный юг, в пылающую пыль?
 Не воин он и не купец. Он едет
с таинственною целью… Вот что было:
его король, старик пушисто-белый,
 завел с чернобородым королем
страны чужой торжественную тяжбу;
спор длился год, другой; на третий оба
 запутались. Казалось, быть войне;
 но короли ценили выше славы
 покой страны; и вот чернобородый
 простой и верный выход предложил:
«Ты, — говорит, — пришли, сосед, в мой город
 хитрейшего из шахматных бойцов:
сразимся с ним. Десятая победа
 решит, кто прав. Согласен?»
                                                                 Игроков
 тогда собрал король седой — и старых
 и молодых, — всех лучше был Ивейн.

И в Лаолян, далекий и ленивый,

приехал он и пышно принят был.
Он Лаолян пленил своей улыбкой,
да скромностью и скупостью движений,
да стройною учтивостью речей.

В условный час давался каждый вечер

безмолвный бой в глубокой темной зале:
во тьме торжественной, посередине,
был островок сиянья; выделяли
два пламени резной тяжелый столик,
где на квадратах, млечных и вишневых,
теснились шашки, выпукло блестя
кораллом и слоновой костью. Пальцы
в перстнях цветных порой перемещали
одну из них. Кругом во тьме широкой
придворные томились молчаливо.

И длился бой. Ивейн, спокойный с виду,

всех изумлял безумием изящных
своих ходов; король же, осторожный
в самой игре, противник был горячий:
обычную терял он величавость,
мял бороду густую в кулаке
да языком выщелкивал проклятья;
жемчужный пот стекал из-под короны.

Так вечером Ивейн в чужой столице

 за своего сражался короля;
 днем он бродил по сонным переулкам,
 заглядывал в таинственные лавки,
 завешанные бисером струистым,
 и покупал там бусы иль кинжал.
 Но как-то, в день лазурный, он, тоскуя,
 поехал в степь, лежащую на юге
от города. Такое было солнце,
что конь его гривастый, вороной,
 весь отливал лиловым зыбким лоском.

И ехал он, пока не потонули

за ним, в лучах, ограды Лаоляна
далекие. Тогда, сойдя с коня,
он лег в траву высокую, сухую,
горячую и, лежа так, стал думать
о счастии лепечущем своем,
о простоте и светлости Нимфаны.
В ее любовь, еще полунемую,
он верил, как в бессмертие души.
В ее глазах, зеленых, удлиненных,
как листья олеандра, были царства,
туманные. Она его любила:
он вспоминал, как гнался он за ней
в аллее, полной солнечного смеха,
как с ней читал в углу гостиной тихой,
где мать ее, шурша угрюмо платьем
и веером раскрытым, проплывала,
скучая и досадуя как будто,
что молодость сияет из угла.

Вокруг него тянулись к солнцу травы,

у самого виска его качалась
блестящая былинка: мотылек
на ней висел, как кружевной любовник
на лестнице шелковой. Пахло медом
и мятою. Пушинки проплывали,
жужжащие живые самоцветы
рождались в легких люльках лепестков.

И солнце исполинское глядело

в глаза цветов и превращало травы
в стремительные языки огня.
Оно Ивейну в сердце проникало,
по жилам растекалось и в сознанье
вплывало, все пропитывало синью.
И мысли ослепительные плыли
и путались, как пятна огневые,
в аллее, там, где волосы Нимфаны,
распутавшись, губам найтись мешали
средь смеха запыхавшейся любви.
Так он лежал, раскинув томно руки.
Звенела ль кровь, обманывая слух,
иль есть в степях звенящие растенья,
но странное и сладостное чувство —
предчаянье необычайных чар —
в нем медленно росло. Он встрепенулся
и встал: кругом все та же степь пустая.
Прислушался: казалось, световое
дрожанье испарений травяных
переходило в звуки; и казалось:
блаженное жужжанье насекомых,
всплывая, превращалось в человечье
гуденье; и казалось: ветер южный
чертил, чертил в пространстве изумленном
уверенные зодческие грезы…
И шел Ивейн, и слух его следил,
как лестницы, и ярусы, и кровли
из смутных звуков строились, из звуков
домашнего живого пробужденья…
Взглянул вокруг: все так же проступала
пустыня изумрудная, все так же
душа росы мерцала над травой…
Ивейн остановился, и, как будто
ослепший человек, чья память видит
при звуке образ, — слышал: восклицанья
дверей; мохнатый лай; крик петуха
пурпуровый; журчанье голубое
воды и скрип и звон бадьи о камень
колодца; лепетанье колокольцев;
стук плоский выбиваемых ковров;
шум утренний, прохладный и опрятный, —
и голоса, и шелесты прохожих.

И звуки проплывали сквозь него,

да, сквозь него, как будто он без плоти,
без веса был. Ему казалось мнимым
все явное: и тело, и одежда
на нем, и та душистая пустыня,
где он стоял, прислушиваясь к жизни
невидимой — но истинной, простой…

Сел на коня Ивейн, — неторопливо

он выехал из сказочного круга.
Шум города за ним стал утихать,
и он оглядывался — не видать ли
и вправду стены, кровли и деревья, —
но за собой он видел только степь
зеленую под знойной синей мутью.

И в Лаоляне, в переулке Чисел,

трех маленьких плешивых мудрецов
он растолкал; и равнодушный раб
повез их следом за конем Ивейна
в ныряющей тележке, запряженной
ослицей, в степь, и по пути все трое
уснули, рты разинув, как птенцы.
И вот опять, смыкаясь, всплыли души
стеклянных, и прохладно-полотняных,
и жестяных, и деревянных звуков;
и говор был, веселый и широкий,
и кто-то звал, и кто-то пел на башне
незримой, пел, как жаворонок в небе.
Ивейн взглянул на магов: те сидели
нахохлившись, смешно от солнца щурясь,
дивясь, зачем безмолвный этот всадник
сюда привел их, в степь немую, в степь,
где нет давно ни новых насекомых,
ни новых трав; а сумрачный повозчик
сгонял бичом слетавшихся слепней.

Год вечерел мечтательно и знойно:

в узорах лоз на склонах Лаоляна
уж созревал нагретый виноград,
благоухал и лопался на солнце.
На ягодах тяжелых, темных, были
рубиновые трещины, как раны
тончайшие от жадных губ любви, —
а в ягодах янтарных, удлиненных,
полупрозрачных, солнце чуть пугливо
сквозило, как в задумчивых глазах
у юных жен сквозит и светит мысль
блаженная о близком материнстве.

Лишь раз еще из этой яркой яви

в сон звуковой, в колдующую степь
вплывал Ивейн. Он смутно испугался…
Безумия пленительного призрак
почувствовал… И понял, что один
он одарен волшебным этим слухом.
Волшебного не терпит обычайность, —
так рассудив о чуде, он молчал.

 А тут огонь душистый винограда

 и золотые песни поутру,
 а вечером узорное сраженье,
 а ночью сны: он близко видел плечи
 открытые и узкий, золотистый,
чуть видимый пушок между лопаток,
 и голову склоненную Нимфаны.
…………………………………………………………..
 Шестнадцать дней прошло со дня начала,
 и восемь раз был каждый побежден.
 Еще два дня — и по одной победе
 воители прибавили себе.
 Десятая решительной считалась.

Последний бой… Опять в глубокой зале

был островок сиянья — блеск резной
коралла и кости слоновой. Шашки
тяжелые — извилисто и сложно —
исподтишка друг другу угрожали.
Шла ровная и душная игра,
без выпадов… И вдруг Ивейн дал промах…
И, налетя, король с улыбкой жадной
снял пешки две, ферзем ударил в тыл,
воскликнул: «Шах!» Тесна была угроза,
и зрители, как пчелы, загудели,
толпясь вокруг. Ивейн смотрел и думал,
прикидывал… Затем спокойно отдал
одну ладью (веселые вельможи
шушукнулись), затем — ладью другую,
и тут король, дрожа от нетерпенья,
вновь грянул: «Шах!» Тогда Ивейн ферзем
пожертвовал, прочистил путь сокрытый
и пешкою ужалил короля;
тот отступил, подняв поспешно фалды,
и через ход в углу своем погиб.

В обратный путь, на родину, на север

пустился торжествующий Ивейн;
но, миновав ограды Лаоляна
и выехав на белую дорогу,
он вдруг почувствовал, что к сердцу будто
прильнула тень. Тогда цветистый повод
он так стянул, что хлопья легкой пены
вверх брызнули; в седле он обернулся
и, правою ладонью опершись
о конский круп, взглянул на юг и вспомнил
незримый город, сладостно зовущий —
там, далеко, в степи, за Лаоляном, —
но в тот же миг в смятеньи суеверном
он отогнал трепещущую мысль,
как бархатную бабочку мы гоним
из спальни, — и вдавил стальные звезды
коню в бока; а свежий ветер встречный
ему шепнул, что он — отчизны ветер —
опять, опять ему задует в спину
когда-нибудь…

                                   Ивейн, приехав, сразу

 явился к властелину своему
 с отчетом полным, с чертежом победы,
 с подписанными свитками. Король,
 все выслушав, Ивейна плавно обнял
 и бородою снежною коснулся
 его щеки, чуть вспыхнувшей сквозь пыль.
 А из дворца, взволнованный, веселый,
 Ивейн по синим улицам знакомым
 и чрез сады к невесте поспешил.
 Стемнело! Листья пышно шелестели.
 Он грезил: «Вот сейчас войду я к ней,
 она поднимет голову от книги,
 замрет на миг в воздушном изумленьи
 и вдруг как жаркий золотистый ветер
 в объятья мне пахнет… А после, рядом…»
 Тут черные деревья расступились
 с поклонами и с шелестом приветным,
 и впереди Ивейн увидел лунный
 роскошный лоск на лестнице знакомой,
 струящейся, как мраморный поток,
 в лиловый сад; а в доме окна были
 озарены, и музыки порывы
 звучали там, и двигались по стеклам
 пернатые и веерные тени.
«Войти ли мне? — Ивейн подумалﻕ. — Радость,
 входящая не вовремя, бывает
 похожа на непрошеную правду…
 Там многолюдно, празднично, Нимфане
 там весело: ей нравится кружиться
 (чуть ложное веселье и круженье)
 средь юношей, завидующих мне.

А я войду — и сердце постыдится

застыть при всех. Она заметит: гости
уже не те — <и> станет ей казаться,
что лишний я — нечаянный жених,
что я устал с дороги и скучаю,
что смотрят все с усмешкой на одежды
измятые и пыльные мои».
И в темноте он тихо улыбнулся,
не чувствуя ни мелочной досады,
ни ревности, и, возвратясь к себе,
тотчас уснул и видел сон веселый.

И день расцвел, и в полдень темно-синий,

когда Нимфана вышла в сад журчащий,
закручивая на ходу сухие,
пылающие волосы, внезапно,
под кедрами, где пятна солнца плыли
и путались, явился перед ней
Ивейн, — и пальцы выпустили гребень,
и пятна солнца в бархатной аллее
метнулись, закружились и слились.