Читаем Поэмы. Драмы полностью

Поэмы. Драмы

Вильгельм Карлович Кюхельбекер , Дмитрий Игоревич Соловьев

Сегодня обойдемся без введенья...Прекрасный сын живого вображенья,Мой Ариель! ковер твой самолетВ два мига нас в предместье унесет...Вот мы уселись; обнялись руками,Взвилися; а народ кипит под намиИ нас не замечает средь хлопот;Иной и взглянет мельком, но и тотНе удивится, искренно жалеяИзрезанной бумаги, скажет: «ЗмеяОпять пускают чьи-то шалуны»;И мимо. — Между тем, привезеныВ повозке чудной к самому порогуГусара нашего, мы понемногуСпускаемся, спустились. Вот и в домУже прокрались, как вчера, тайком,И вот же насладимся на досугеТем, что насмешливый супруг супругеОб их вчерашнем госте говорит:

Муж

Сказать, что Яков Карлыч наш сердит;Немилосердно бедных турок губит,В самом Стамбуле режет их и рубит,Пардона не дает им. — Право, жаль,Что тяжело ему подняться в даль,Что богатырь он слишком полновесный;А то бы...

Саша

Добрый человек и честный...

Муж

Кто спорит? — да и тактик он чудесный,Политик редкий!

Саша

Друг ты мой, Егор!Послушай: если б отложил ты вздорИ досказал мне начатую повесть!..

Муж

Спасибо: вспомнила! Признаться, совестьТихонько шепчет мне, что и домойЯ, повести рассказчик и герой,Затем единственно пришел поране;Но только думал я в почтенном санеИ эпика и витязя: «ПускайСперва меня попросят!» — Впрочем, знай,Был несколько похож я на поэта,Который, автор нового сонета,Войдет в собранье, детищем тягчим,Вот сел с улыбкой... (Примечай за ним!)Вдруг будто невзначай словцо уронит:«Был занят я...» О модах речь; он клонит,Но хитро, неприметно, разговорК словесности, — виляет до тех пор,Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный,У вас новинка?» — Что же? тут, беспечный,Рассеянный, он пробормочет: «Нет;А ежели б и было, — так, сонетИли баллада, — пустяки, безделки!..В них надлежащей нет еще отделки, —Один эскиз, набросанный слегка.Однако ж!» — И злодейская рукаУже в кармане шарит.

Саша

Эпизоды,Мой друг, и даже лучшие, — уроды,Когда некстати.

Муж

Воздержусь от них.С приютом дней младенческих моихВ своем рассказе я расстанусь вскоре:Из пристани мой челн отвалит в море,Из родины помчуся в град Петра.«В кадетский корпус молодцу пора!» —Так, на меня преравнодушно глядя,Однажды объявил какой-то дядя,Который прежде в дом наш не езжал.«Помилуйте! ребенок слишком мал!» —Сказала матушка, меня лаская.Но вот прошла неделя и другая, —И уступила матушка родне:И вдруг дорогу объявили мне.Самой ей ехать было невозможно:Как тайну ни хранили осторожно,Проговорился кто-то из людей,И я узнал, что маменьке моейЗемляк-помещик предлагает руку,Что потому она и на разлукуСо мной решилась. Горько плакал я,Скорбела детская душа мояНедетской скорбью. Я молчал, но взорыРебенка выражали же укоры;А иначе зачем бы на меняВзглянуть было нельзя ей без огняРумянца быстрого и без смущенья?Сдавалось, что пощады и прощенья,Раскаянья и горести полна,У сына просит с робостью она.

Саша

Несчастная! о ней почти жалею,Но с кем же ты поехал?

Муж

КазначеюСтоявшего в Ж<итомире> полка,Поручику, который сдалекаВ родстве с роднею нашею считалсяИ по делам в столицу отправлялся,Ему, чужому, на руки отдатьДитя свое уговорили мать,Любившую меня, но молодую.Она вдалась в доверенность слепуюНе стоившим доверенности.

Саша

Да!Но как, пускай была и молода,Ей заповеди не понять священной,Всем матерям понятной, непременной,Вложимой богом в сердце, в душу, в кровьВсех матерей? — Не годы, а любовь,Не мудрость и не опытность, а чувствоВдыхает в нас нехитрое искусство,Однако недоступное уму:Всем жертвовать дитяти своему.

Муж

Поручик мой был, впрочем, славный малый:Пехотный франт, развязный и удалый,С размашкой и поднявши плечи, онУмел отвесить барышням поклон;«Я все сидел-с», — умел сказать с улыбкой,Когда попросят сесть; жилет ошибкой,Случалось, расстегнуть, но не затем,Чтоб выказать, как уверяли, всемУзорчатый платочек под жилетом.Обласканный большим и малым светомЖ<итомир>ским, любезен был, речист,Играл в бостон, а иногда и в вистС товарищами, даже в банк грошовый.Майора-банкомета лоб суровыйЗа картами смутить его не мог;Он полагал: «Владеет смелым бог!» —«Атанде и плюэ!» — кричит, бывало.И не робеет. — Этого все мало:Бренчал и на гитаре молодец;И должен же сказать я наконец,Что он, хотя и сам не сочинительИ не знаток, а был стишков любительИ толстую для них тетрадь завел.Он, я, денщик и пудель их ОрелУселись в старой дедушкиной брычке.Не подарил (у дедушки в привычкеДарить что не было), но, чтоб своеЯвить усердье, наш старик ееЗа что купил, за то и продал дочке.Простились, тронулись. При каждой кочкеЯ охал; но смеялся ментор мой;Я охать перестал. Тебе инойВесь описал бы путь свой до столицы:Поэт приплел бы к былям небылицы;Смотрителей станцьонных юмористНа сцену вывел бы; статистик листИтогами наполнил бы. Но мне лиБороться с ними? — Скоро долетелиДо Петербурга мы, — и ничегоДостойного вниманья твоегоСо мною не случилося дорогой.Зато по истине, и самой строгой,Вдруг закружилась голова моя,Когда увидел напоследок яТот город величавый и огромный,Перед которым наш Ж<итомир> скромныйЯвился мене деревушки мне.Не знал я: наяву ль или во снеСмотрю на эти пышные громады?По ним мои восторженные взглядыНосились и терялись; мне дворцомЕдва ли не казался каждый дом,Все улицы казались площадями,Портные и сапожники князьямиИ генералом каждый офицер.Я рад, что не писатель; например:Мой первый въезд мне не прошел бы даром,Блеснуть умом и новизной и жаромТут непременно был бы должен я.Но, к счастью, ты вся публика моя:От вычур описательных уволишь.

Саша

Охотно! и напомнить мне позволишь:Быть может, остроумны и красны,Да, признаюсь, не слишком мне нужны,Не по нутру мне эти отступленья.

Муж

Друг, не моя вина, а просвещеньяВсеобщего. — В Гомеров грубый векРебенком был и — глупым человек:Ребенку нянюшка-Гомер без шуток,Без едких выходок и прибаутокРассказывает дело. — Но теперь,Когда для всех раскрыта настежь дверь,Ведущая в святыню умозрений,Когда где только школа, там и гений,Где клоб, там Аристарх или Лонгин,Когда от слишком мудрого народуНигде нет места, нет нигде проходу, —Теперь...

Саша

Остриться авторы должны?Да ты не автор.

Муж

Все увлеченыПотоком общим: я — за авторами!Однако только дай проститься с намиПоручику, и мне не до острот,Конечно, будет. — Бремя всех забот,С моим определеньем неразлучных,Он принял на себя; но своеручныхВ том не дал обязательств; сверх тогоХлопот довольно было у негоИ собственных, довольно и по службе, —Итак, о том, что обещал по дружбе,Где ж было вспомнить? — впрочем, и меняОн вспомнил же. Последнего коняУж на дворе впрягали в брычку нашу:Он собрался в обратный путь, и чашуС ним разделял, прощаясь, аудитор...Гость был ему приятель с давних пор,Ученый муж, краса всем аудиторам,Но отставной: в полку по наговорамНе мог остаться умный сей юрист;Злодеи, будто на руку не чистИ пьет запоем, на него всклепали;И что же? — к сокрушенью и печалиЖ<итомир>ских шинкарок, приказалиЕму подать в отставку. Он, подав,Твердил жидовкам: «Видите, я прав;Меня не замарали в аттестате».— «Полковник пожалеет об утратеДельца такого!» — молвили one,Но вдруг не стало в нашей сторонеПитомца Вакха, Марса и Фемиды:Фортуны легкомысленной обидыЕго не испугали; бодр и смел,За нею он в Петрополь полетел, —Вот почему с ним встретился случайноПоручик мой и рад был чрезвычайно.Не менее был и приятель рад;Он думал так: «Мне настоящий кладСудьбою послан в этом казначее!Пока меня не выгонит по шее(Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень),К нему являться стану каждый день.Он малый глупый, добрый, не сердитый;Но если бы и вздумал, даже битыйРешился я не покидать его».Не отступил от слова своегоФилософ, в правилах неколебимый:Узнал поручик, им руководимый,В столице каждый темный уголок,Узнал окрестность: Красный кабачок,Гутуев, Три Руки; не без познанийИ подвигов, не без воспоминанийО битвах, в коих кий служил копьем,Он воротился; да в кругу своемТеперь и он сказать словечко можетПро Петербург! — Но что его тревожит?О чем задумался? — Что значит стон,С каким чубук поставил в угол он?Вошел его Иван, а за ИваномЯмщик. «Зачем вы?» — «А за чемоданомЕгора Львовича». — «Повремени».И стали среди комнаты они;В другую вышел барин с аудитором.Тут важным занялись переговором,Шептались. Возвратяся, казначейСказал мне: «Фрол Михеич Чудодей,Мой друг давнишний, человек почтенный(Тут аудитор потупил взор смиренный),За благонравье полюбил тебя.Ты будешь у него, как у себя...»— «То есть, пока не выйдет разрешенье, —Тот перебил, — на ваше помещеньеВ кадетский корпус: просьба подана,Или по крайней мере мной онаНемедленно подастся». — «Сам ты, милый —Так вновь поручик начал, — видишь: силойЗдесь не возьмешь; не глуп ты, хоть и мал.А хлопотать, кажись, я хлопотал,И дома быть случалось мне не много».Тут усмехнулся аудитор, но строгоЗато взглянул поручик на негоИ продолжал: «Егорушка, всегоНе сделаешь на свете по желанью;Но ты свидетель моему старанью,Ты, знаю, лихом не помянешь нас...Я маменьке поклон свезу от вас.Прощай, любезнейший!» — От удивленьяБез языка, без мыслей, без движеньяПоручика глазами мерил я;Поцеловались между тем друзья:Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном,И был таков! Меня же с чемоданомВ свое храненье принял Чудодей.

Саша

Бедняжка!

Муж

В доме матери моейНе слишком были велики покои,Но все красивы: утварь и обоиВ них заказал покойный мой отец.Андрей сказал мне, что и образецСам он нарисовал, сам за работойСмотрел и этой нежною заботойОн счастлив был, когда был женихом.«Кто барина бы назвал старикомВ то время? — восклицал седой дворецкий. —И прежний вид воскреснул молодецкий,И вспыхнул прежний блеск в его глазах,Тот блеск, который был злодеям страх,А в подчиненных проливал отвагу.Жениться и с полком прорваться в Прагу,Конечно, разница, да дело в том:Покойник был и храбрым женихом,И храбрым воином в пылу сраженья».Прав был Андрей, а молвил, без сомненья,Совсем не то, что думал.

Саша

Отступленья!

Муж

Не дальные. — В родительском дому,Скажу короче, взору моемуВсе представлялось в благородном, стройном,Изящном виде; в скудном, все ж пристойномБыл домик, где в столице на постойРасположился казначей со мной.Но то, что называл своей квартеройМой новый ментор, аудитор, пещерой,Конюшней, хлевом назвал бы иной.Мы взобрались по лестнице крутойВ его жилище: там и смрад, и холод,И беспорядок, и разврат, и голод,Казалось, обитали с давних пор.Сухие корки хлеба, грязь и сор,В бутылке свечка и бутыль другая,Огромная, с настойкой, черноваяКакая-то бумага под столом,Стул, опрокинутый перед окном,В углу кровать о трех ногах, которойСундук служил четвертою опорой,А на полу запачканный кафтан,Чернильница и склеенный стакан.Все это под завесой мглы и пыли:Вот чем приведены в смущенье былиГлаза мои, когда мне ЧудодейВпервые дверь обители своейС улыбкой отпер вежливой и сладкой.«Где мне присесть в берлоге этой гадкой?Неужто здесь мне жить?» — подумал яИ был готов заплакать. Мысль мояНе скрылась от догадливого взораВторого Диогена — аудитора,И он мне первый преподал урок:«Я беден — так! но бедность не порок».Сплошь все портреты Нидерландской школы!И быть поэтом хочешь? — Где ж глаголы,Падущие из вещих уст певца,Как меч небесный, как перун, — в сердца?Ребенок плакса, да негодный нищий —Чудесные предметы! — сколько пищиВоображенью! — Стало, без ходульУж ни на шаг? детей ли, нищету льУж ни в какую не вмещать картину?Но часто пьет и горе и кручинуИ кормится страданьем целый векОтчизны честь, великий человек...Чернят живого, ненавидят, гонят,Терзают, мучат; умер — и хоронятЕго по-царски; все враги в друзейМгновенно превратились; мавзолейНад ним возносят, — очень бесполезный;О нем скорбят и тужат в песни слезнойИ ставят всем дела его в пример.Питался подаянием Гомер,Слепой бродяга, а ему потомствоВоздвигло храмы... Лесть и вероломствоИ зависть Фокиона извели:«Он украшенье греческой земли!» —Потом убийцы восклицали сами.Так было в древности. А между нами?Что говорит Сади (не помню где)Об оной глупой, пышной бороде,О бороде безумца Фараона?«Стоял пророк бессмертного закона,Избранник божий, дивный Моисей,Потупив взор, в смирении пред ней;Она же величалась пред пророком».Пред подлостью, безумьем и порокомУжели не случается подчасСтоять так точно гению у нас?Велики, славны Минин и Державин.Но рядовой Державин был ли славен,И был ли Минин, мещанин, мясник,На родине чиновен и велик?Вы скажете: «Тогда еще и славыИм рано было требовать!» — Вы правы;Однако согласитеся со мной:Все можно с помянутой бородойСравнить глупцов, которые пред нимиГордилися и связями своими,И деньгами. — Любезные друзья,Взгляну ли на толпу народа я,А на детей особенно, невольноВо мне родится нечто, что довольноПохоже на почтенье. — Слова нет:И дети большей частью пустоцвет;Но все же цвет, и цвет, скажу, прелестныйКогда ж помыслишь: будущий, безвестны»Тут резвится Платон или Шекспир,Один из тех, быть может, коих мирСчитает неба мощными послами;Быть может, этот, с черными глазамиИ поступью отважной, удивитВселенную, в годину скорби щитОтечества, грядущий наш Суворов, —Тогда... Но нитью наших разговоровМы чуть ли не домой приведены?Простите ж, и да будут ваши сны,Как дети, так беспечны и прекрасны,Как души их, так сладостны и ясны!

Перейти на страницу: