Читаем Поэмы. Драмы полностью

Поэмы. Драмы

Вильгельм Карлович Кюхельбекер , Дмитрий Игоревич Соловьев

«Нет дома наших, — на ухо шепнулМизинец мне, — их взял под караулПочтенный Оп и удержал к обеду». —Нам все равно: к нему мы, к их соседуОтправимся. И кстати! право, мнеУж стало совестно так в тишине,Подобно духу, гостю из могилы,Под покровительством волшебной силыПодкрадываться к ним. К тому ж ониВам менее наскучат не одни.Мы, впрочем, шапку все ж возьмем с собою...«Возьми, пожалуй! — тут с усмешкой злоюМне говорит сердитый журналист, —За бред твой ты заслуживаешь свист, —Ведь шапка-то одна; а вас же много». —Ученый физик судит очень строго;Но вот ответ мой: «Шапочка мояСестрица электризму; нам, друзья,Составить только цепь руками стоит,И пусть она и одного прикроет,А все равно незримы будем мы». —Не слишком же догадливы умыИздателей Риторик и Пиитик!Напишешь: и — тебя ругает критик,Зачем над и нет точки. Мы пешкомПойдем сегодня: гения с ковромНе для чего трудить. За пирогомСловечко уронить случилось СашеПро повесть мужа. Тут собранье наше,А именно: сам Яков Карлыч Оп,Супруга, дочь и Власий-протопоп,Которого евангельское сердцеЛюбило брата даже в иноверце,Который к ним с каких-то похоронЗаехал, — все они, со всех сторонК рассказчику: «Рассказывай» — и только!Отказом огорчишь их, а нисколькоИх огорчить мой витязь не хотел.Он благороден, щекотлив и смел,Да здесь у места было снисхожденье:Гусар наш согласился. — Нам бы продолженьеПовествования его застать!Начало знаете; зады ж, на статьБожественного болтуна Гомера,Велеть вновь слушать — нет еще примераВ твореньях не классических певцов.Однако близко, из среды домовУже, я вижу, поднялась аптека, —Так высится огромный верх КазбекаНад цепью сумрачных Кавказских гор;Гигант, разрезав вечным льдом обзор,Чело купает в девственной лазури,На чресла вяжет пояс мглы и бури,С лежащих на коленях вещих струнПерстами сыплет громы и перун,Стопой же давит дерзновенный Терек,Который, бешен, рвет и роет берег, —И прочее... Поберегу запас;Вот сад, войдем; метафор будет с нас.

Егор Львович

Был Фрол Михеич первые неделиСо мною ласков: мы изрядно ели;Он не пил, и явился у негоПорядок, не бывавший до того.Объедки, корки выброшены былиИ смыл слои тяжелой, черной пылиСо стен, окошек полуинвалид,Жилец того же дома; новый видВсе приняло в чертогах аудитора.Я был: «Мой друг, мой милый, вы», — ЕгораБез Львовича не говорили мне.Меня расспрашивал он о родне,О наших связях, об отце покойном,И в языке его благопристойномЯ даже грубых не слыхал речей.

Священник

Конечно, полагал ваш Чудодей.Что выгодны ему такие меры;Он ждал награды.

Егор Львович

Я не этой веры;Не из большого бился он: был сданЕму, да без ключей, мой чемодан;А сверх того, отец мне в именины(Весною, в самый год своей кончины,Уже больной, уже лишаясь сил)Часы — и золотые — подарил.Жена бранит меня за отступленья;Однако про часы те, с позволеньяЕе и вашего, мои друзья,Поговорить считаю нужным я:«Храни их и носить их будь достоин, —Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, —Мой сын, и тяжелы и без красы,Но верны эти древние часы.Случалось, дни страданья и печалиУгрюмые они мне измеряли;Не утаю, бывал и слаб я, — да!Мгновенья же злодейства и стыда,Бесчестного мгновенья — никогдаНа память стрелка мне не приводила.Часы — наследство: приняла могилаТого, кто умирающей рукойМне дал их... дядя твой, мой брат, герой,Зарытый под стенами Измаила...С ним смерть меня на время разлучила,Но скоро смерть соединит же нас;Мой друг, мне скоро знать, который час,Не нужно будет. — Ты же, верный чести,Служи отчизне и царю без лести;Часы свои все освящай добром,Все чистой совестью». — Меня потомПокойник, как завесть часы, наставил,Поцеловал, поднялся и прибавил:«Не забывай, Егор, отцовских правил».Как я берег часы те, что мне вамИ сказывать? — А их прибрать к рукамС ключами был мой Чудодей намерен.Но даже он (я в том почти уверен)Меня бы пожалел, когда бы могВообразить, сколь был мне сей залогЛюбви отца бесценен.

Саша

Друг, не знаю;А мне сдается, будто негодяюТы лишнюю оказываешь честь.

Егор Львович

Быть может; приговор же произнестьНад ним другие могут: оскорбленный,И о вине забытой и прощенной, —Судья пристрастный. Взять часы хотел,Для явного ж разбоя был несмелМой Фрол Михеич. Может быть, сначалаИ думал: «Мать кому ж нибудь писалаИз здешних их знакомых о сынке.Найти его у нас на чердаке,Конечно, нелегко, но все возможно;Итак, примусь за дело осторожно...»Я был ребенок, слаб, в его руках,Доверчив, совестлив; но о часахВсе долго спорил, только из терпеньяЕго не вывел, впрочем, подозреньяИ тени не было в душе моей.Когда бы было, я, кажись, скорейРасстался бы и с жизнью, чем с часами.

Священник

По крайней мере в обхожденьи с вамиНе вдруг же он переменился.

Егор Львович

Вдруг,В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг»Еще с неделю слышать мне случалось;Но вы — то и в помине не осталось:Егора Львовича сменил Егор,Увы! сменил (и скоро) до тех порНикем не говоренный мне Егорка.Объедки редьки, лук, селедка, коркаОпять везде явились; грязь и пыльБерлогу вновь одели, вновь бутыльНа волю вызвана из-под постели.Михеич думал: «Ведь достиг я цели;Комедии конец!» Он встал, в карман —Часы и деньги, и ушел, и, пьян,В свой терем воротился ночью поздно.Уж спал я: но злодей завопил грозно:«Вставай, щенок!» — Я вздрогнул, но ушамНе мог поверить: не к таким словамМеня в дому отцовском приучили.Он повторил: «Вставай, негодный! — или» —И о пол — хлоп! Подняться сам собойНе в силах был неистовый герой;Однако, лежа, расточал угрозы.Меня пустое приводило в слезы,Я мягок был, и слишком.

Саша

Бедный друг!Могу вообразить я твой испуг. ..

Шарлотта

Ваш ужас в это горькое мгновенье!

Егор Львович

В груди моей и гнев и омерзеньеВсе заглушили: в сердце их тая,Я мучился, но мог ли плакать я?Во мне и страх подавлен был презреньем.Скажу еще: недаром провиденьемМне послан был столь тягостный искус.Быть может, без него я был бы трусИ неженка; но тут, как от закала,Во мне душа незапно твердой стала.Вы усмехнулись.

Священник

Да, мой друг: меняВы извините; стар я, без огня,Без смелости мое воображенье...В такое веровать перерожденьеМне что-то трудно. Брошенный посевНе вдруг дает колосья; скорбь и гневЯ взвешивал, исследовал я страсти,Вникал в могущество их грозной власти(По должности обязан я к тому);Но ваш скачок и моему умуИ опыту, скажу вам откровенно,Противоречит. В мире постепенноВсе происходит: точно так и в нас.Что не был без последствий оный час,Как в пору павшее на ниву семя,Я в том уверен; даже что на времяСамим себе казались вы другим;Но напряженье минуло, и с нимОбманчивое ваше превращенье, —Вы стали вновь ребенком.

Егор Львович

Ваше мненьеСогласно с истиной, согласно с тем,Что досказать я должен; не совсемЯ выразился точно: но — примеры!Нанизывать гиперболы без мерыТеперь в обычае.

Аптекарша

Да что же он?

Егор Львович

Ворча, ругаясь, впал в мертвецкий сон.

Шарлотта

Стыдился поутру?

Егор Львович

Кто? он? нимало!Стыдиться тут другому бы пристало;Но не ему. Он мне сказал: «Егор,С тобой чинился я; все это вздор:Хочу я жить, как жил всегда дотоле;А, братец, ты одобришь поневолеМое житье».

Саша

Что ж ты?

Егор Львович

Остолбенел;Но был уже я менее несмел,Чем накануне: мне негодованьеНе вдруг позволило прервать молчанье,А не боязнь. Хотя и в ночь однуНе мог шагнуть я за мою весну,За первый цвет беспомощного детства,Все не нашел он и в бесстыдстве средстваИзбегнуть униженья своего.Я молвил: «Вас, сударь, прошу покорноОтдать часы мне». — «Что ты так задорноИх требуешь? — смутясь, он отвечал. —Часы носить еще ты слишком мал».— «Они мои», — я прервал. «Целы! целы!Но берегись, но, братец, есть пределыИ моему терпенью: ты из нихМеня не выводи». Потом притихФилософ мой: в последний раз со мноюОн в этот день был ласков; лишь пороюС немым вопросом на меня глядел,Шептал порою: «Ххмм! какой пострел!»Крепился я, но имя же уродаЗаслуживал бы, если бы природаВо мне ребенка не взяла свое.Тоска моя, отчаянье мое,Хотя при нем и хладны, и безгласны,А, верьте, стали наконец ужасны:Он со двора, и я, я зарыдал...Вдруг музыка. «В соседстве, верно, бал», —Подумал я, и что же? из пучиныМинувшего прелестные картины,Мучительные, всплыли предо мной.<Ах! — говорил я, — и меня зимойОтец и мать возили же на балы...Как там все хорошо! все залыПолнехоньки; не сосчитаешь дам;В пух все разряжены; но по глазамПрекрасным и живым и вместе нежнымВсех лучше маменька. «Ты будь прилежным,Егор, — учись! возьму тебя на бал...» —Так батюшка, когда еще езжалИ сам в собранья, скажет мне, бывало, —И я учусь! — Случалось, на день мало,Что зададут дня на три. Вот мы там...Как весело! хозяйка рада нам;Хозяин батюшку за вист посадит,Меня же поцелует и погладитИ — детям сдаст; они меня в буфет,Мне нададут бисквитов и конфет,Потом подальше от больших составимИ мы кадриль свой или где добавимИ в их кадрили пару... А теперь?Один я здесь, не человек, а зверь,Нет, хуже зверя... гадкий, неопрятный,Бессовестный, бесчестный и развратный,Безжалостный располагает мной!Злодей! — но как он хочет, а с часами(Тут сызнова я залился слезами)Никак, никак я не расстанусь, — нет!»

Аптекарша

Der arme Junge![75]

Священник

Горесть первых летЖивее всякой горести, — но, к счастью,Быть долго под ее суровой властьюНельзя ребенку: сон, отрадный сон,Слетев, как ангел божий, плач и стонВ устах еще дрожащих прерывает;Очей младенцу он не отирает;Еще струятся слезы, бурно грудьЕще вздымается, а уж заснутьУспел малютка, уж куда-нибудь,Сердечный, как цветок, росой смоченный,Головкой прикорнул отягощенной.И вы заснули? так ли?

Егор Львович

Точно так:В немой, бездонный, благотворный мракУнылая душа моя нырнула,В тот тихий край спаслась, где из-за гулаЗемного страха и земных страстейЭдема песни отозвались ей.Друзья, дивитесь? вы таких речейВысокопарных от меня не ждали?Но раз и навсегда: язык печалиИ вдохновения, язык тех думТаинственных, которых полон ум,Мне кажется, от посторонней силыЗаемлет на мгновенье мощь и крилы,Чтобы постичь и высказать предмет,Для коего названья в прозе нет,Язык тех дум не есть язык газет...Вам расскажу мой сон: нависли тучи,Катился гром, забрел я в лес дремучий;Нет выходу. — Из лона тьмы ночнойВолков несется кровожадный вой;Во мне, тоской неизреченной сжато,Замлело сердце: тут одежда чья-тоМелькнула белая из-за ветвей, —И тише стал и гром и рев зверей.Вдруг звон послышался мне погребальный,А после голос слабый и печальный,То голос матушки, и вот слова:«Прости мне грех мой — ах! твоя вдоваТебя, блаженный, молит о прощеньи. ..»Я ждать: ответа нет; а в отдаленьиНе умолкает стон... Как ей помочь?Как до нее дойти в такую ночьВ бору дремучем? — Рвуся в дичь густую;Во что бы ни было спасу родную;Вперед — и вот упал я в страшный ров;Гляжу — и стая яростных волковПередо мною, а вблизи могила;Скрежещут звери; — что же? завопилаИ жалостнее прежнего она.Все забываю, ею мысль полна.«Прости, отец!» — взываю. «Прощена!» —Вдруг раздалось, — и где же лес и логов?Где гроб и мрак? — Средь радужных чертоговСтоят передо мной отец и мать;Смеясь и плача, их стремлюсь обнять...Но вот они при чьем-то дивном пеньиВсе выше в плавном, сладостном пареньи —И вдруг в дыму исчезли золотом.

Аптекарша

Пречудный сон, пречудный! — а потом?

Егор Львович

Очнулся я в конуре Чудодея...Но потемнела ближняя аллея;Не рано — мне же за перо пора:Я много писем получил вчера...

Аптекарша

А продолженье вашего рассказа?

Егор Львович

Сударыня, уж до другого раза.

Аптекарша

По крайней мере просим закусить.Рассказа снова разорвалась нить:Но раму ли оставлю без вниманья?Пресходные между собой созданья —Аптекарь-немец, отставной гусарИ старый поп! — Да! к ним еще татарИли китайцев примешать бы можно!«Послушай, — говорят мне, — ведь безбожноВыдумывать знакомство меж людьми,Которые (такими их возьми,Какими в свете видишь их) по честиНе сблизились бы лет и в двести!»Положим; только почему же самНа промахи указываю вам?В своих ошибках первый я уверен;Однако подражать же не намеренПочтенному Капнисту. Старичок,Бывало, вздор напишет в десять строк:«О дивной мудрости Гипербореев»,Пошлет в журнал и, чтоб своих злодеевПотешить, эпиграмму на свой вздор.Переменилось кое-что с тех пор;Уж эпиграмм мы на себя не пишем,Уж мы не той невинностию дышим,Не тою прямо детской простотой,Какую в старину являл инойПисатель даже с истинным талантом.Так! простяком пред умником и франтомХолодным, бледным, томным наших днейСтоял бы даже северный Орфей —Державин, грубый, нежный, грозный, дикий,Могущий, полуварвар, но великий.Привел бы лепет их его в тупик;А между тем мне и его парикПорою кажется дельнее многихГолов судей взыскательных и строгих,Которые в нас сыплют градом словВ крикливых перепалках тех листков,И книжек, и тетрадей разноцветных,Где среди фраз учтивых и приветныхИ гения, и вкуса, и ума,И остроты, и беспристрастья тьма,Где уж Ла-Арпу и Батте не верят,И весят Байрона, и Гете мерят,Толкуют про водвиль и про сонет,И даже знают, что Шекспир — поэт.

Перейти на страницу: