Поэмы в прозе

Не Мученик, не Девственница, не исповедник. И, уж конечно, не один из тех закланных Праведников, что вот уже две тысячи лет играют, увенчанные пальмовыми ветвями, у подножия Небесного Алтаря.

Это Чужак, чужак из чужаков, одинокий Невинный, который не ждет никого и которого не ждет никто.

Не к нему ли взывал Христос в своих муках, к таинственному Избавителю, которому предстоит его снять с креста?

Но почему, Господи, так долго он медлил?

* * *

Ах, конечно же, когда христианство было еще незапятнанным, когда бурлящая Кровь Иисуса Христа бежала в жилах его первых Святых, как кипящий ток расплавленного металла по бронзовым желобам; когда малые дети и юные девушки пели «голосом водопадов» среди стад присмиренных львов и армии палачей; когда христиане шли, словно гуляя в дивном саду, от одной пытки к другой и от зрелища их мучений на стенах городов Азии проступал смертный пот — тогда, в те времена, не могло быть и речи о том, чтобы снять Спасителя мира с древа, где он был распят.

* * *

Немало столетий легло с тех пор у подножья Креста. И когда Церковь утвердила наконец столпы своего престола на четырех углах земли, Средневековье, укрывшееся за зубцами базилик, уповало лишь на страдание.

Понадобилось, чтобы исполнились, как ныне, все сроки и обрушился на нас циклон мерзостей, принесенных дыханием протестантизма.

Но, опять же, как поздно! И каким жалким выглядит этот пресловутый Освободитель, этот Илия грязного человеческого отребья, что явится, плача, в скорбный момент Последнего Дня.

Если это и есть Утешитель, то участь его страшнее любого несчастья и даже страшная Нищета Христа покажется в сравнении с ней верхом великолепия.

* * *

У распятого Господа по крайней мере есть его Крест. У него есть Церковь, хотя и облаченная ныне, это правда, в одежды поругания.

Есть у него поклонники, позволившие ради любви к нему содрать с себя кожу заживо. Есть множество других, принявших, взирая на него, стигматы его крестных ран…

Он Соломон бесчестья, и тщетно не желает вселенная более его знать — жалкая и вконец опаршивевшая, она повсюду носит в себе его Лик.

Тогда как у Другого нет ничего, абсолютно ничего. Даже отчаявшийся не обращает на него взора, даже ядовитые гады, что поныне кишат на Голгофе, не замечают его.

Что ж, тем лучше! Surge, illuminare, Jerusalem! Чтобы вызволить Короля бедняков, понадобился, возможно, Некто, кто был бы еще беднее его, кто явился бы… слишком поздно.

* * *

Это работник последней секунды последнего часа.

Веривший, что день никогда не может закончиться, и приходящий уже после того гнусного сброда, который боялся, как бы не прийти слишком рано.

Если Хозяин Виноградника вознаграждает работников «одиннадцатого часа» так же, как и понесших тяжесть дневных трудов, какая награда ждет его, их невероятного соработника, являющегося, когда наемники свою долю уже получили, когда все разошлись и отверзлись кладези Ночи?

Придется отдать ему сам Виноградник, увядший и заброшенный Виноградник, бедный ВИНОГРАДНИК умирающего Господина.

Свита невесты

Женщина, которая, коварно растревожив сердце золотаря, тут же не отдастся ему, будет судима проститутками и убийцами. Таков закон, свидетели которому — девятнадцать столетий существования христианства.

— Ты заставил нас подыхать от желания и отчаяния, о висячий Сад Сладострастия, опирающийся на те колонны, что являются устоями нашего общества.

Безумная и вздымающаяся как море, ты щедро даришь муками тех несчастных, кто «принял всуе душу свою».

Жуткая Дева с запечатленной утробой, Кравчая смерти, потчующая пирующих ядом, Зверь, которому нет названья… Едва различимые звезды, бегущие в глубине небес по своим орбитам, и те нам ближе, чем Ты, гораздо ближе, и страшно даже подумать о мрачном полчище черных свиней, из которых состоит твоя свита и которые могли бы остаться людьми, будь ты достаточно великодушна, чтобы и вправду стать потаскухой!

Но нет, ты мудрая дева, ты не дашь своей лампе угаснуть и всегда готова разделить сладострастный пыл грядущего в полунощи Жениха. Ты не осквернила ни своих одежд — их на тебе, надо сознаться, не много, — ни своей пренепорочной плоти. Но это не волнует тебя, не правда ли? Разве все эти следующие за тобой мертвецы, бедные мертвецы, скончавшиеся без покаяния, не протягивают к тебе в мольбе призрачные свои руки?

Ты так уверена, безжалостная Мерзавка, что звездная твердь поклоняется тебе, что небесная механика тебе служит и в тебе нет части Червям.

Но берегись, они набрались терпения, эти маленькие сотрапезники на пиршестве разложения наших дам, они не просто чрезвычайно терпеливы — они бессмертны: это ими изъедены главы древних богов!

* * *