Поэмы в прозе

Слава Богу — вот и последняя! Миновала череда странных красавиц, в которых дивное искусство Грассе явило нам обличья тщеты всего преходящего. Бесконечно измученный, я с тихой радостью выпровожу эту отмеченную знаком Единорога жрицу, после которой ждать уже некого.

До омелы, что несет она в своем переднике, мне нет дела. Пусть отнесет она этого вечнозеленого паразита тем, кто верит его целительной силе. Я лишь прошу ее быть поосторожнее с розами Рождества, которых она не замечает прямо у себя под ногами. А потом, Боже мой, пусть идет куда хочет, чтобы простыл и след ее в этом огромном заснеженном парке.

Честно говоря, я видеть не могу больше этих безбожных тварей, грозящих отвлечь меня от созерцания Трех Божественных Таин. Довольно с меня, любезный Грассе, твоих девушек. Они приятны на вид, сказать нечего, но так дурно воспитаны! Ни одна из них ничем даже не намекнула мне, что она христианка. Вот почему я не мог глядеть на них без печали, а порой и без гнева.

Вспомни, что сказал я четвертой их них, обворожительной красавице, чье платье цвета Востока украшено иероглифами Тельца. С ней, что почудилась мне не такой бездушной, как остальные, я говорил о своей душе, своей собственной, назвав ее ненасытным чудовищем. Навряд ли поняла она что-то в моих речах. Что ж тут поделаешь! Твои двенадцать девиц, мой Эжен, всего лишь нечестивые призраки, и говорить с ними можно разве на языке тех древних Свидетелей, которых сжигали и свежевали заживо, — свидетелей, которых мы именуем Мучениками.

Что проку напоминать этой жнице омелы, что Младенец Иисус родится вот-вот в Вифлееме, куда придут на поклонение ему Ангелы, Пастыри и Волхвы и где встретят его, чтобы приветствовать своим дыханием, Вол и Осел, символы двух Заветов, склоняющиеся над колыбелью Бедного Чада во исполнение повеления, данного им пророком двадцать шесть столетий тому назад?

Она лишь взглянула бы на меня своими огромными белоснежными глазами слепорожденного идола.

Как не похожи они на очи, струящиеся слезами при одной мысли о чудной Бедности! И как бесконечно далеки они от очей Самарянки, этих бездонных кладезей, которыми взирала она на взрослого Эммануила, попросившего у нее пить!

И наконец, ответь мне, дорогой мэтр, еще на один вопрос: что, по-твоему, должен сказать я этим зодиакальным эмблемам, которым, среди прочих вещей, невдомек даже то, что Искупление рода человеческого совершилось, как повествует Евангелие, под знаком Рыб? А между тем это непосредственно их касается.

Зодиакальным эмблемам, которые, кстати сказать, так богаты, что к ним и не подступиться. Кроме первой, которая сама вскапывает свой сад, все прочие — настоящие маркизы, вплоть до этой последней, с детскими глазами, деревенской девушки с видом принцессы. Ни одна из них не знает нужды, большинство из них явно собственницы. Зодиак собственниц!.. Я умолкаю.

Заброшенный виноградник

ЭЛОИ, ЭЛОИ, ЛАММА САВАХФАНИ? В прежние времена молящиеся простирались ниц на каменных плитах, когда раскрывалось на богослужении второго дня Страстной седмицы лицевое евангелие и звучали в храме эти еврейские слова. Каждый испытывал столько горя, сколько он мог вместить, ибо люди тогда, все без исключенья, были детьми, а чем человек сильнее, тем более он похож на дитя.

Люди буквально умирали от горя, слыша, как покинут был Иисус на кресте в муках своим любимым Отцом.

Видеть Бога в мучениях! Видеть Бога оставленным! Вот зрелище, от которого разрывалось сердце!

* * *

Как далеки мы ныне от этих детских времен, какими разумными и учеными успели мы стать с тех пор, как люди не плачут уже более от любви под объясненными до конца небесами!

Спаситель человеческих душ выставлен теперь на позор в свете электрических ламп.

Их мертвенные лучи освещают это угасшее Солнце, которое не дает больше света и само место которого так прочно забыто, что даже плачущие о нем отказались от его поисков.

Вот он, наш бедный Бог, который не в силах больше выдерживать одиночество, который не в силах более умирать, но вновь и вновь умирает, лишенный помощи, от того Срама, которым покрывает Его наука.

Гнусные пожиратели падали могут теперь к Нему приблизиться безбоязненно. Они не так отвратительны, как тусклое свечение манящего их к себе гноища.

* * *

Ego sum Resurrectio et Vita. Не твои ли, Господи, это слова?

Твои последние друзья, сами бедняки, обратились в бегство. Твоя Голгофа в конце пути слишком страшна, и если бы мертвецы, лежащие во прахе, восстали, не думаешь ли ты, что даже они с воплями бросились бы от тебя прочь? Ты, страдающий искупитель, был некогда беднякам их Отцом. Ты называл себя некогда их Главой, а их — своими Членами, ибо они надеялись узреть тебя в твоей Славе.

Но зрелище твоих нынешних страданий поистине слишком ужасно, и если ты промучишься еще столетие, тебя можно будет наречь Отцом Мертвецов.

* * *

Но кто-то всё же пришел к тебе — пришел весь в слезах.

Это не Мать. Не евангелист. Не златовласая Влюбленная, великолепная Невеста, пламенная Магдалина, чьи слезы «тверды», как кристаллы Ада.