Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

Накрывая на стол, я сказала нашей пятилетней внучке Вике: «Обрати внимание, Викуля – сегодня к нам в гости придут два человека. Один пишет самые лучшие в мире стихи, а другой танцует лучше всех на свете».

«Лучше меня, что ли?» – спросила Вика.

...Все получилось синхронно. Бродский приехал днем, и они с Ларисой успели на Мишин спектакль. (Я видела балет накануне.) Из театра прикатили все вместе. На подаренной Барышникову книге Бродский написал:

Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.
Но в день 27 января
хочу быть так же пьян,
как в день 24 мая,
когда ты тоже был tres bien!

Мы стали вспоминать разные посвящения Бродского на книжках в дни рождения Барышникова. Например, за пятнадцать лет до этого вечера, а именно в 1978 году, Иосиф подарил Мише «Конец прекрасной эпохи» с таким посвящением:

В твой день родился лиходей
по кличке Вольфганг Амадей.
А в мой – Кирилл или Мефодий,
один из грамотных людей.

Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте[7]

—не разобраться,
мне приятно, когда ты крутишь фуэте.

Р. S. От этих виршей в Барыше ль
останется, прочтя, Мишель?

А 27 января 1992 года Барышников получил в подарок от Бродского изданную по-английски книгу о Венеции «Watermark» с таким посвящением:

Портрет Венеции зимой
где мерзнут птички в нише,
в день января 27
дарю любезной Мыши.
Прости за Инглиш,
но рука – как и нога для танца —
дается, чтоб издалека
канать за иностранца.

В том же году Бродский подарил Барышникову книгу стихов, впервые опубликованную в России, с такой надписью:

Дарю соратнику по игу
монголом изданную книгу.
Знать, не прохезало монголам
с картавым справиться глаголом.

Впрочем, пора нам вернуться в Бостон, в январь 1993 года, на наш домашний обед в честь Мишиного дня рождения. Я вспомнила, что у меня есть сборник «Бог сохраняет все» без автографа. Не успев сесть за стол, я подсунула Иосифу книгу и попросила надписать.

– Давайте сперва пообедаем, голодный я, – сказал Бродский.

– Ну Жозеф, ручка уже у тебя в руках, – заныла я, – потом мы забудем или что-нибудь случится.

– Что может случиться? – Он пожал плечами и написал:

«Примите, Штерны, этот том, а посвящение потом».

Люда Штерн как в воду глядела. В конце обеда Иосифу полагалось принять лекарство. Он похлопал себя по карманам, таблеток не нашел и спустился на улицу порыскать в машине. Появился он, держась за грудь и задыхаясь: машину увели.

Слава богу, в доме нашлись и валокордин, и даже нитроглицерин.

Стали звонить в полицию. Нас успокоили: «Машина не украдена». Сказали адрес компании, «оттащившей» машину. Оказывается, Бродский по рассеянности заблокировал выезд из нашего двора.

«Готовь сто долларов и поехали выкупать тачку», – сказала я. Не тут-то было. Машину нам не отдали, потому что у Бродского была просрочена регистрация. Впрочем, разрешили взять из машины портфель и прочие шмотки. Новую регистрацию он мог получить только завтра и только у себя в Саут-Хедли, – два с половиной часа от Бостона на машине, которой нет. Допустим, он сгоняет на моей и тут же вернется обратно – еще два с половиной часа. А от нас он должен был ехать в Нью-Йорк присутствовать на каком-то важном мероприятии, – еще четыре часа. Все это было абсолютно невыполнимо.

Мы вернулись домой допивать, доедать и ночевать. Наутро чуть свет помчались в полицию объясняться. Наши просьбы, переходящие в мольбы, отдать машину, чтобы Иосиф доехал до Саут-Хедли, зарегистрировал ее и оттуда рванул прямо в Нью-Йорк, успеха не возымели. То есть поэт оказался на приколе.

Каждый день простоя машины на территории угоночной компании стоит сто долларов. Надо было ее немедленно забрать.

– По закону вы не имеете права держать незарегистрированную машину в общественном месте, то есть на улице, – сказал полицейский офицер.

– Прикажете под мышкой занести ее в гостиную? – рявкнул Бродский.

Он очень нервничал. Но сарказм и повышенный тон в полиции до добра обычно не доводят. Я наступила ему на ногу и надела на лицо одну из самых своих обезоруживающих улыбок. Речь моя, хоть и с тяжелым русским акцентом, лилась как мед.