Поэтический язык Иосифа Бродского

Рифма местность – словесность встречается у Бродского часто, например:

сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь – словесность

(«Пьяцца Маттеи». 1981. III: 212);

но ради речи родной, словесности
‹…›
нынче стою в незнакомой местности

(«1972 год». 1972. III: 18).

Это говорит об устойчивой связи понятий.

Что касается слов Вместо мозга – запятая, то здесь помимо зрительного образа, помимо представления о малости, кроме проекции на этот фрагмент главной идеи Бродского о воплощении человека в знаке есть еще очень важный для него смысл, проясняемый прозаическими текстами о Цветаевой[95] и о Достоевском – о роли придаточных предложений в формировании мысли на русском языке. В таком случае метафора «мозг – запятая»[96] связана не только с графикой, но и со структурой речемыслительной деятельности.

Среди многочисленных травестированных цитат и аллюзий «Представления» можно узнать и цветаевские, хотя каждая из них имеет еще несколько смыслов и отсылок, которые здесь не приводятся. Как и во многих других цитатах-перифразах, у Бродского заметно устранение пафоса, принадлежащего источнику. Каждое из этих совпадений можно было бы считать случайным, если бы их не было так много:

Такое снижающее травестирование, соответствующее одному из центральных образов Бродского – образу испорченного зеркала[97], – тоже одно из проявлений усугубленной трагедии языка. Трагедия следует из реальной ситуации, в которой оказались отправители и адресаты этих сообщений, то есть ситуации, отличающей смерть родителей Бродского от смерти Рильке. Коммуникация Цветаева -> Рильке продолжается в той форме, в которой она осуществлялась при жизни: Цветаева пишет письмо (– Весточку, привычным шифром!). Бродский же, который звонил отцу с матерью по телефону, слышит «комариный ровный зуммер», то есть сигнал несостоявшейся коммуникации. В тексте «Представления» нет прямого обращения к адресату, напомним, что обращается Бродский к председателям, оказываясь подследственным на допросе. В «Представлении» нет местоимения «я», автор не выделен из массы и на ее языке говорит. Поэтому там, где голос Цветаевой поднимается к свету, голос Бродского, вторящий Цветаевой, проваливается во мрак. Отношение между словами-образами Цветаевой и Бродского пропорционально отношению между высью и вышкой.

Здесь есть еще одно важное обстоятельство. Стоит подумать о том, какую трагедию имеет в виду Бродский, говоря о Цветаевой: «Голос, звучащий в цветаевских стихах, убеждает нас, что трагедия совершается в самом языке» (Бродский, 1999:91). Судя по эссе, имеется в виду, что трагичен уход поэта, появляющаяся пустота, это трагедия будущего невоплощения явлений в слове. Но похоже, что в «Представлении» показана худшая трагедия.

Во-первых, воплощенным оказывается искаженный образ сущности – возможно, как возмездие за ложь или заблуждение автора (перифразы типа достающий из штанин).

Во-вторых, то, что воплощено, разрушается. Неадекватность языкового опыта экзистенциальному в «Представлении» оказывается вовсе не духовным прозрением, превосходящим языковые возможности, а тем, что ущербный экзистенциальный опыт приспосабливает язык к своему убожеству и язык распадается. В диалогах и полилогах «Представления» резко выражены неадекватность реакций:

скажешь «пли!» – ответят «бля!»

(III: 297);

И младенец в колыбели,
слыша «баюшки-баю»,
отвечает: «мать твою!»

(III: 299),

губительная для языка экспансия речевых стереотипов:

«Жизнь – она как лотерея»

(III: 296);

«Что за шум, а драки нету»?

(III: 296);

забвение смысла слов:

«Кто такой Савонарола?»
«Вероятно, сокращенье»[98]

(III: 296);

структура речи как замкнутого круга:

«У попа была собака»

(III: 297).