Поэтика

Не все одинаково ценно и в художественном, и в историко-литературном отношении. Если из 1000 эпиграмм дошло 999, то не следует с особым журнальным шумом печатать тысячную, в которой из 4 строк 2 помечены "нрзб" *. Многим беспечным журналистам не пришлись по сердцу методологические изучения, для которых уже и найдено игривое название "скопчества" 12. А ведь только тем, что они предаются в методологии игривой противоположности скопчества, объясняется, что в сочинениях Пушкина под полноправными нумерами рядом с "Пророком", "Воспоминанием" и т. д. напечатаны такие произведения, как "Люблю тебя, мой друг, и спереди и сзади" (даже в двух экземплярах: "Люблю тебя, мой друг, не спереди, но сзади" - под особым нумером; "Иван Иваныч Лекс - превосходный человек-с" 13, бессвязные надписи на книжках, все, что когда-либо "сказал" (или не сказал) Пушкин, и т. д.

* Говоря это, я, разумеется, не затрагиваю спокойной научной работы текстологов.

И здесь, конечно, есть свои, правда сильно нрзб., методологические предпосылки: писательская личность с ее "биографией насморка" здесь совершенно произвольно поднята до степени литературы.

Нет, со спокойной совестью Пушкина можно и должно изучать, не слишком заботясь о том, все ли без исключения когда-либо оброненное им собрано. Напротив, изучение не должно слепо и безразлично останавливаться на любом месте текста, любой фразе, любом слове только потому, что это текст. Не всякий текст равноценен.

А между тем нездоровое любопытство, всегда сопровождающее науку, когда она теряет ощущение цели и обращается в спорт, вызвало уродливое явление "мнимого Пушкина": Пушкину приписываются произведения, ему не принадлежащие.

На явлении этом стоит остановиться не столько потому, что самое происхождение его обязано журнальному "вожделению", сколько потому, что на нем сказываются в наибольшей мере последствия автономности "науки о Пушкине". Мертвые души "науки о Пушкине" имеют интерес и экзотерический, и эзотерический.

2

Не будем останавливаться на вопросе об острословии 20- 30-х годов, слишком огульно приписываемом Пушкину. Это - явление слишком сложное и любопытное, чтобы его смешивать с несложным и уродливым явлением "мнимого Пушкина", Литературная и историческая эпоха создает свой фольклор в виде анекдотов, каламбуров, изречений, но литературная культура с ее навыками личного творчества не оправдывает безыменного фольклора и прикрепляет его к определенной литературной или исторической личности. Так было и с Пушкиным, к которому прикреплен этот фольклор 20-30-х годов.

"Мнимый Пушкин" начался вскоре после смерти действительного, чему, конечно, способствовала дымка таинственности над его рукописями и их долгая недоступность 14. Наиболее видные эпидемии "мнимого Пушкина" - подделки и мистификации Грена, Грекова и др. закончились грандиозной эпопеей окончания "Русалки" Зуевым, а в наши дни не столь грандиозной, сколь остроумной и поучительной эпопеей с окончанием "Юдифи" 15, на которой нам еще придется остановиться.

Между тем с "мнимым Пушкиным" боролись подчас не совсем осторожно. Крайность вызывала другую крайность - столь же беспомощное и необоснованное заподазривание и отрицание.

Так, П. А. Ефремов, подводя в 1903 г. итоги "мнимого Пушкина" *, отвергает принадлежность Пушкину стихов, обращенных к Пестелю, на следующих основаниях: "Сам я ... исключил ... четверостишие Пестелю, к которому, как оказалось из напечатанных тогда отрывков из "Дневника", Пушкин относился весьма неблагосклонно, так что никак не мог написать ему подобных стихов".

* "Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях". - "Новое время", 1903, № 9845.

Аргументация очевидно слаба; отношение Пушкина к Пестелю не исчерпывается ни словом "благосклонно", ни словом "неблагосклонно", а много сложнее и того и другого, и только на этих основаниях хвалебное четверостишие, конечно, не должно быть исключено из пушкинского текста. Аргументация эта и вообще слаба: отношение к любому предмету может не исчерпываться простой неподвижной характеристикой; известны и у Пушкина диаметрально противоположные оценки и суждения об одном и том же явлении в разное время. И совершенно уже неосновательны приемы "стилистического анализа", на основании которых Ефремов отвергает стихотворение "Что значат эти увещанья...", - он подчеркивает в нем курсивом (как выражения, которые не могли бы принадлежать Пушкину) слово сей:

Сей жар возвышенной свободы

Сии прекрасные желанья

И сей огонь не угасал.

Не входя в обсуждение по существу, заметим только, что слово "сей" столь же характерно стилистически для Пушкина, как и слово "этот" 16.