Поэтому птица в неволе поет

Машина моя стала островом, а свалка – морем; я была одна, меня обволакивало тепло. От материка меня отделяло одно-единственное решение. Потом вечер наступил по-настоящему, зажглись фонари, а в мой мир то и дело навязчиво вторгался свет фар проезжавших автомобилей. Я считала эти фары, потом помолилась и уснула.

Разбудил меня яркий утренний свет, все вокруг оказалось очень странным. Во сне я соскользнула с сиденья и всю ночь проспала в неудобной позе. Пытаясь заставить свое тело распрямиться, я увидела за окном коллаж из негритянских, мексиканских и белых физиономий. Они все смеялись и гримасничали, шевелили губами, однако в мое укрытие не проникало ни звука. На лицах было столько неуемного любопытства, что я поняла: никуда они не уйдут, пока не выяснят, кто я такая; поэтому я открыла дверь и приготовилась рассказать им любую историю (можно даже и правду), только бы отвязались.

Оконные стекла и остатки сна исказили их черты. В первый-то момент я подумала, что это взрослые – какие-нибудь обитатели Бробдингнега или того не легче. Выйдя наружу, я выяснила, что лишь один из них ростом выше меня, а я лишь на несколько лет их младше. Меня спросили, как меня зовут, откуда я, как попала на свалку. Приняли мое объяснение, что я из Сан-Франциско, имя мое Маргарита, а зовут меня Майей и мне попросту некуда больше пойти. Высокий парень – он представился как Бутси – широким жестом пригласил меня в их компанию, сказал, что я могу оставаться сколько хочу, главное – соблюдать их правило: люди противоположного пола вдвоем вместе не спят. Собственно, если не идет дождь, все вообще спят отдельно. Просто некоторые машины текут, вот в плохую погоду и приходится объединяться. Красть тоже запрещается, не ради бессмертия души, а потому что тогда на свалку явится полиция, а поскольку все они – несовершеннолетние, их запросто могут забрать в приемные семьи или в подростковый отдел полиции. Каждый чем-то занимался. Девочки по большей части собирали бутылки, а по выходным подрабатывали в столовках. Мальчишки стригли газоны, подметали в бильярдных, выполняли всякие поручения в мелких негритянских лавках. Все заработанное сдавали Бутси и использовали совместно.

За месяц, проведенный на свалке, я научилась водить машину (у старшего брата одного из мальчишек имелась машина на ходу), сквернословить и танцевать. Единственным мальчишкой, который бегал с нашей компанией, а жил при этом дома с мамой, был Ли Артур. Миссис Артур работала по ночам, поэтому в пятницу вечером все девчонки шли к Ли помыться. Белье мы стирали в прачечной самообслуживания, а если что нужно было погладить, мы просились к Ли и поручали глажку кому-то одному – как и все прочие хозяйственные дела.

В субботу по вечерам мы участвовали в конкурсе на лучшего танцора джиттербага в «Серебряной туфельке» – вне зависимости от того, умели мы танцевать или нет. Призы выглядели соблазнительно (первой паре – двадцать пять долларов, второй – десять, третьей – пять), и Бутси рассудил, что, если попробуют все, у нас больше шансов. Партнером моим был мексиканский парнишка по имени Хуан, и, хотя танцевал он не лучше моего, получалось у нас очень живописно. Был он очень мал ростом, с копной прямых черных волос, которые красиво разлетались при вращении, а я была худой, чернокожей и высокой, как дерево. В последние мои выходные на свалке нам все-таки достался второй приз. Танец, который мы исполнили, невозможно ни воспроизвести, ни описать – можно лишь сказать, что страсть, с которой мы швыряли друг друга в разные стороны на маленьком танцполе, рьяностью напоминала борцовский поединок или рукопашную схватку.

За месяц мой образ мыслей изменился настолько, что я сама себя с трудом узнавала. Безусловное приятие со стороны сверстников не оставило и следа от прежней неуверенности. Странное дело, но эти беспризорники, пена военной лихорадки, показали мне, что такое человеческое братство. После того как мне довелось разыскивать на продажу небитые бутылки вместе с белой девчонкой из Миссури, мексиканкой из Лос-Анджелеса и негритянкой из Оклахомы, я никогда уже не ощущала себя изгоем человеческой расы. Отсутствие критики – оно было обычным делом в нашей разношерстной компании – произвело на меня сильное впечатление и на всю жизнь задало для меня тональность терпимости.

Я позвонила маме (голос ее звучал будто из другого мира) и попросилась домой. Она сказала, что отправит билет на самолет на папин адрес; я же объяснила, что проще напрямую заплатить авиакомпании, а я билет заберу. Мама согласилась с той изумительной легкостью, которую всякий раз выказывала при возможности проявить великодушие.