Поэтому птица в неволе поет

Раскованность нашей жизни заставляла предположить, что друзья мои не станут проявлять сильных чувств по поводу моего отъезда. Я оказалась права. Забрав билет, я объявила как бы между прочим, что завтра уезжаю. Мое откровение было принято с ничуть не меньшим бесстрастием (которое в их случае не было позой), друзья пожелали мне всего лучшего. Мне не хотелось долгих прощаний со свалкой и с моей машиной, поэтому последнюю ночь я провела в круглосуточном кино. Одна девочка – имя и лицо стерлись за давностью лет – подарила мне «кольцо в память о вечной дружбе», а Хуан – черный кружевной носовой платок, если я вдруг когда пойду в церковь.

Я вернулась в Сан-Франциско: похудевшая, довольно запущенная, без багажа. Мама быстро взглянула на меня и спросила:

– Чего, у папы так плохо кормят? Пошли-ка поедим, а то кости торчат.

Она, как у нее это называлось, «взяла ноги в руки», и скоро я уже сидела за накрытым скатертью столом, уставленным специально для меня приготовленной едой.

Я вновь оказалась дома. И мама моя была добропорядочной женщиной. А Долорес – дурой и, самое главное, вруньей.

33

После поездки на юг дом наш показался мне меньше и тише, первоначальный блеск Сан-Франциско слегка поблек. На лицах у взрослых уже не отражалось столь безусловной мудрости. Я сказала себе, что обменяла частицу своей молодости на опыт, при этом выиграла больше, чем потеряла.

Бейли тоже стал гораздо старше. Старше меня на много лет. За это лето расставания с детством он сдружился с компанией каких-то мутных уличных парней. Стал говорить по-другому. Постоянно добрасывал в речь сленговые словечки – будто кидал клецки в кастрюлю. Он, надо думать, обрадовался моему возвращению, однако вида не подал. Когда я попыталась поведать ему о своих приключениях, и грустных, и интересных, он отреагировал с равнодушной незаинтересованностью – и рассказ замер у меня на губах. Новые его знакомцы торчали у нас в гостиной и в прихожей, в костюмах-«зутах» и широкополых шляпах, брякали длинными змеями цепочек, пристегнутых к поясным ремням. Они тайком пили самодельный джин и рассказывали грязные анекдоты. Не испытывая сожалений, я все же вынуждена была с печалью признать, что взросление – не такой безболезненный процесс, как хотелось бы думать.

Лишь в одном мы с братом сблизились сильнее прежнего. Я вошла во вкус и полюбила танцевать на публике. Мамины уроки – а она танцевала с неподражаемой естественностью – не сразу дали свои плоды. Но благодаря недавно обретенной за высокую цену уверенности в себе я научилась отдаваться ритму: пусть кружит меня, как заблагорассудится.

Мама разрешала нам ходить на танцы под оркестр в переполненном городском танцевальном зале. Мы танцевали джиттербаг под музыку Каунта Бейси, «большое яблоко» под Кэба Кэллоуэя и хаф-тайм-техас-хоп под Дюка Эллингтона. И нескольких месяцев не прошло, а милашка Бейли и его дылда-сестрица стали этакими знаменитыми пляшущими дурачками (очень точное определение).

Хотя я (пусть и ненамеренно) рискнула ради них жизнью, теперь мамина репутация, доброе имя и общественное положение почти совсем перестали меня интересовать. Нет, я не стала относиться к маме с меньшей приязнью, просто меня куда меньше занимали всё и все. Я часто думала о том, как тосклива жизнь, когда ты уже испытал на себе все ее неожиданности. Всего за два месяца я превратилась в пресыщенного человека.

Маму с Бейли связывали свирепые Эдиповы отношения. Они не могли существовать ни вместе, ни врозь, при этом все ограничители – совесть и общество, нравственность и этос – подталкивали их к расставанию. Мама, воспользовавшись незначительным предлогом, выставила Бейли из дома. Он под столь же незначительным предлогом подчинился. Бейли исполнилось шестнадцать лет: он был мал ростом для своего возраста, умен для любого и беззаветно влюблен в Любимую Мамочку. Его героями были ее друзья, а ее друзья были большими людьми в сфере рэкета. Они ходили в длинных пиджаках за двести долларов, ботинках от Буша по пятьдесят долларов пара и в шляпах от Нокса. У них были рубашки с монограммами и ногти с маникюром. Каково было шестнадцатилетнему подростку состязаться с такими могучими соперниками? Чего мог, он добился. Завел потасканную белую проститутку, перстень с бриллиантом на мизинце и твидовый пиджак с рукавами реглан. Вряд ли он сознательно считал свои новоприобретения этаким ключиком, которым можно открыть сезам обожания Любимой Мамочки. Да и она понятия не имела, что это ее предпочтения толкают его на такие безумства.

Стоя за кулисами, я вслушивалась и вглядывалась в эту трагедию, шаг за шагом двигавшуюся к развязке. Вмешаться – даже помыслить о вмешательстве – было невозможно. Проще помешать восходу солнца или движению урагана. Да, мама была красивой женщиной, требовавшей от всех мужчин дани повиновения, но при этом она была еще и матерью, причем «чертовски хорошей». Не будет какая-то там замурзанная белая шлюха эксплуатировать ее сына – ей только и нужно, что снять сливки с его юности и испортить ему взрослую жизнь. Да вот шиш ей.