Поэты пражского «Скита»

Из улицы в улицу — вброд —
бродить без расчета, без меры;
и прошлое в ногу идет,
как тонкая тень Агасфера.

До звезд завивает спираль

сухая и пьяная вьюга.
Бессонная ночь, не пора ль
с тобою расстаться, подруга?

И город, оседланный мглой,

уныло плетется к рассвету.
О, что бы присниться могло
за время напрасное это?

Желтеет измятый восток.

Не будет заря, как начало,
но как утомленный сирок,
как сброшенный фрак после бала.

А твой неустойчивый шаг

скребет тротуар по загривку.
И пляшет пустая душа
обрывком газеты, обрывком.

ВЕСНОЙ

На сквозняке весенних суток
раскрылись двери, как цветок,
и к звездам синий первопуток
от сырости почти размок.

По крышам рассыпая шорох,

на небе трогается лед,
и вспыхивает, будто порох,
над садом мартовский восход.

Там будут выстроены громом

для нас, как радуги, мосты.
Там, успокоенные бромом,
мы бросим тело, как костыль.

И, покидая образ прежний

и заводь сонную земли,
заголубеет, как подснежник,
душа у звездной колеи.

И ветер треплется мочалкой,

и в полых водах тонет путь.
А ночь, как нищая гадалка,
судьбы не может обмануть.

ВАЛЬС

Расцветай, моя ночь, и касайся
шелковистым подолом людей!
Мы плывем по широкому вальсу
в голубой невесомой ладье.

Опустевшие столики пеной

оседают за нами к стене,
и качается ночь, как сирена,
на блестящей паркетной волне.

От расплывчатой мглы ресторана

отплывая навеки вдвоем,
голубые забытые страны
мы, как молодость, снова найдем.

Медный ветер сметет дирижера,

раскачает простенки прибой;
в повторенных зеркальных просторах
станет тесно кружиться с тобой.

И круги расширяя над залом,

покидая, как пристань, паркет,
разобьемся мы грудью о скалы —
об высокий холодный рассвет.

«Скит». I. 1933

«Уже твердел сраженный день»

Уже твердел сраженный день
и больше сердцу не был нужен,
и звали вывески людей
на кружку пива и на ужин.
Уже гремучею змеей
на двери опускались шторы,
и рейс окончила дневной
международная контора.
Не торопясь, жевал туман
отяжелевших пешеходов,
и за решеткой океан
качал в ладонях пароходы.
И ветер, растолкав народ,
в боязни опоздать к отходу,
открыв большой и громкий рот,
кричал бумажным пароходам
— пронзительней, чем муэдзин,
чтобы смелее отплывали,
что ведь не только для витрин
у них бока обшиты сталью!
И вот тоска несла из тьмы
живые волны, запах пены,
и неспокойная, как мы,
ждала флотилия сирену.
И, обгоняя пароход,
мы шли во мрак Иллюзиона
встречать тропический восход
и фильмовые небосклоны.

«Какая страшная и злая…»