Поэты XVIII века

Что я ее люблю, она довольно знала,
Но, зная страсть мою, несклонностью терзала
И притворялася, стремясь меня терзать.

В элегии возникает абрис иного, не традиционного характера — притворщицы. Иногда Ржевский ставит перед собой задачу показать противоречивость чувств. Так, герой одной элегии рассказывает: он любил и был любим, но вдруг воспылал страстью к другой, которая оказалась «несклонной». Мука героя получилась двойной — он страдает от равнодушия той, которую любит, и терзается от сознания вины перед прежней возлюбленной, продолжающей любить его и горевать от его холодности. Герой не знает, что делать, «кого предпочесть», понимая, что стал жертвой своих страстей. Противоречивость чувства при усложненности сюжетной ситуации объяснялась все с тех же рационалистических позиций, и потому новые мотивы элегии не делали ее способной запечатлеть индивидуальное чувство.

Отступление от образца и усложнение модели элегии не меняли характера жанра, просто модель стала более сложной, «наука чувств» — более изощренной. Талант Ржевского, стиснутый рамками жанрового мышления и поэтическим кодексом Сумарокова, не мог проявиться творчески — он писал элегии, стансы, притчи, сонеты, эпиграммы, идиллии по правилам и следуя за образцами. Это были «правильные» стихотворения каждого жанра. В них не было ничего оригинального и самостоятельного. И тогда он начинает экспериментировать — усложняет модель элегии, пишет оду, составленную только из односложных слов, сочиняет стихотворную загадку, построенную как один синтаксический период (см. «Портрет», где 18 стихов составляют один период, из которых 17 — подъем — перечисление признаков, а последний — нисхождение — разгадка, название предмета), изобретает сонеты, которые можно прочесть трояким образом — целиком и отдельно первое и второе полустишие, — из одного сонета образовывалось три стихотворения с разными темами и собственными рифмами.

Безличность, абстрактность изображаемого человека с его должными, для каждого жанра строго определенными чувствами создавали почву для формальных опытов. Это понял Ржевский и проявил свою оригинальность именно в стилистическом и ритмическом экспериментаторстве. Он создавал себе нарочитые трудности, чтобы демонстрировать искусство их преодоления. Так, например, его притча «Муж и жена» (по теме, стилю не оригинальная, выдержанная в духе притч Сумарокова) отличалась своим графическим оформлением — она написана и напечатана в виде ромба.

Пытались отойти от модели элегии Сумарокова и другие поэты, не принадлежавшие к его школе, в частности Я. Козельский и М. Попов. Для них характерно, при сохранении традиционных мотивов (разлука, неразделенная или несчастная любовь), стремление к конкретизации обстоятельств, вызывающих страдания героя. Так, Козельский в «Элегии I», используя мотив разлуки, дает объяснение: любящие разлучились потому, что родители «любезной» против их брака. В элегию входит реальный конфликт, который меняет поведение героя: он не просто «плачется», демонстрируя умение чувствовать должным образом, но обращается к возлюбленной с советом. Его поведение в какой-то мере приобретает индивидуальный характер, определяется конкретными и реальными обстоятельствами его несчастья:

Несчастная любовь! Любезная, отдай
Обратно мне себя! Препятства побеждай,
Поссорься за меня с домашними своими,
Скажи, что жить тебе назначено не с ними.

То же намерение ввести в элегию реальный, взятый из жизни конфликт мы наблюдаем и у Попова. В одной из элегий, разрабатывая мотив несчастной любви, поэт, в соответствии с правдой жизни, называет прозаическую причину измены возлюбленной:

Нет, нет! не то тебя, неверная, в нем льстит,
К неверности не жар тебя принудил крови, —
Ты злато предпочла его моей любови!
Не красотой прельстясь, ты сердце отдала,
Корысть тебя, корысть к другому привлекла!

(«Едва тебя, мой свет, успела полюбить…»)

Подобная конкретизация обстоятельств конфликта осуществлялась на пути общего движения литературы к действительности, характерного для 1760-х годов. Но сила инерции жанра, власть традиции оставались огромными.