Поезд из тупика

– Пишите заявление, – придвинул мне секретарь девственно белый листик и образец, заключённый в плен прозрачного файла. Рыбьи глазки секретаря то и дело бросали на меня тот самый липкий взор, пробирающий меня до костей похлеще норвежского мороза.

Справившись с заданием, я принялся писать автобиографию, то и дело, отвлекаясь на шум конвейера образования усиленный одним из шести перерывов. Временами дверь в приёмную резко распахивалась, туда заглядывали дети младших классов и, расплываясь в улыбке, произносили «здрасьте», а затем тут же скрывались за хлопнувшей дверью. После их исчезновения в приёмной прибавлялось пыли, и секретарь поспешно натягивал на нос медицинскую повязку.

По истечении получаса я покончил с бумажной волокитой, окрасившей мне пальцы в цвет безоблачного неба, уж слишком много чернил пролил я на невинные листы бумаги, десять раз кряду вынимаемые из упаковки с надписью «гроб деревьев».

Секретарь вручил мне ключи от моего кабинета, одновременно как-бы случайно излишне долго проведя пальцами по моей ладони. Отдернув руку и едва сдерживая отвращение, я поспешно покинул лагуну приемной.

Лифт, натужно скрипя агонизирующими механизмами, вознес меня на требуемый этаж и, пройдя по коридору, до рекреации я оказался у двери с номером шесть сотен шестьдесят шесть.

Глава ІІ

Пыль эонов

Венец творения,

Спасти которого

Пытаются святоши,

Ничтожней гиен

К.Ф.

Вставив исцарапанный ключ, с оголившейся латунью под слоем никеля, нанесенного случайными работниками подпольной фабрики многомилионного хозяйства, кормящего весь мир своим производством, я оказался в кабинете шестьсот шестьдесят шесть.

Кабинет естественной истории встретил меня запустением. Побледневшие от стыда за собственный возраст обои, наклеенные один поверх других, напоминали геологические пласты отошедших в небытие эпох ремонта. Парты, с обшарпанными столешницами и словно откусанными неведомыми монстрами углами, являли собой настоящий кладезь для исследователей школьной наскальной живописи.

Даже неискушенный зритель мог узреть среди атавистичного стремления «наследить», присущего, как правило, двоечникам, эру рифмованных абсурдных выражений на манер «если ты не педик нарисуй велосипедик». Или, скажем век слова «лох», заключённого в наведенную многократными росчерками рамку, ощетинившуюся множеством стрелок, словно кусок урановой руды невидимыми гамма лучами.

У дальней стены почти до потолка возвышался стыдящийся своего вида шкаф, давший приют не одному поколению комнатных ткачей, развешивающих свои творения, как правило, по углам.

На верхних полках шкафа неровными стопками покоились разнообразные коробки с учебными наборами, почётный возраст последних мог бы из дешевого виноградного сока сделать аукционные напитки в бутылках темного стекла, победителей престижных конкурсов.

Особенно меня впечатлил глобус, являвший модель еще той земли, когда родился нынешний контрацепт, вот уже шестой срок, тащащий на себе такой неподъёмный и такой лакомый кусок бремени власти.

Я бы не удивился, если бы среди рядов учебников, скопившихся на средних полках, обнаружились портреты молодых Бутлерова, Менделя, Фарадея или Галилео-Галилея.

От созерцания кабинета, обещавшего быть моим на ближайшую тысячу дней, меня отвлек гудок, оповещавший о начале большого перерыва.

Номерные двери цехов, заготовляющих молодых граждан с шумом распахнулись, и ученики дружной гурьбой вылились в коридоры. Казалось, за дверью рокотал Везувий. Заперев кабинет, я отправился на поиски кафетерия.

Приходилось из последних сил продавливать себя через клубы пыли, поднятые безумно двигающейся детской массой, успевающей одновременно болтать, кушать и бегать, дразня одноклассников.

А уж что творилось в лифте лучше вообще молчать, во время движениями кабинки озорники щелкали клавишей «стоп» заставляя лифт то и дело зависать между этажами. Но решив, что этого слишком мало, кто-то опрометчиво нажал кнопку аварийного вызова слесаря.

Когда погас свет, отчаянная толпа школоты заверещала, соперничая по частоте звучания с реактивными двигателями. Паника, набрав интенсивность лазерного луча, заставила детей раскачивать кабинку. В этот момент вся жизнь в стиле немого кино промелькнула у меня пред глазами.

Был бы я раскаявшимися грешником, точно бы поверил в творца, восседающего где-то там, на небе, но я и грешником то себя не считал, куда уж там до веры в старика посреди космического вакуума, грозящего перстом творениям своим.

Наконец зажегся аварийный красный свет, кабинка лифта дернулась и поднялась на пол-этажа, двери распахнулись и мы оказались на девятом уровне. За раздвинувшимися створками дверей нас встретил слесарь с двух метровым ломом. Длинные полы рабочей робы свисали как плащ чернокнижника. При виде мужика с нечёсаной бородой и ломом наперевес школота, побив все рекорды многоголосья, приправляя визги руганью высшего сорта, заставившей даже такого гурмана как слесарь стыдливо покраснеть, выплеснулась в коридор.