Поезд из тупика

Учительский стол походил на пианино – в верхней части скрывались блоки раритетной системы управления кабинетом естественной истории. Некогда эта комната жила механической жизнью, а нынче застыла осколком на смене эонов, между принудительным слиняем и принудительным размежеванием с последующими закономерными последствиями.

От размышлений меня отвлек скрип отворившейся входной двери. Ко мне пожаловал первый гость этакий разведчик педколлектива школы…

Глава III

Мумия и фараон

Стоп повтор!

Крот роет

Новые туннели.

Слепой для толпы

Он незрячим

Укажет пути.

В одиночестве

Рыхля почву себя

Он сторонится

Бытия большинства.

Стоп повтор…

К.Ф.

Притворив мелодично цепляющую пол дверь, в кабинет вошел мужчина лет сорока. Подтянутый и задумчивый незнакомец был облачен в синий пиджак, коричневые брюки, и красную рубашку без воротника. На ногах соперничая по яркости с бриллиантами, играли неугомонными солнечными зайчиками начищенные туфли. Окинув кабинет цепким, проницательным взглядом мужчина, заложив руки за спину поинтересовался:

– Так значит это вы наш новый учитель естественной истории?

– Здравствуйте, да, я только после универа.

– Добрый день, – он крепко пожал мне руку, – А я преподаю здесь литературу и риторику. Ну что вы готовы к первому году?

– Так ведь уже полгода прошло? – Сказал я, имея в виду, что позади добрая часть второго триместра, потому как учёба моя закончилась лишь к зиме. Что поделать, неисповедимы пути чинуш образовательных, решивших, что лишние полгода в универе добавят выпускникам ума-разума и будут они еще достойней трудится на благо загибающегося от произвола депутан хозяйства, отравленного миазмами глупости, размножающейся на почве жадности.

– Вы не поняли, – он сдержанно улыбнулся, – я имею в виду ваш первый рабочий год. Неважно когда он начинается тридцать второго августа или тридцатого февраля. Поверьте, если вы выдержите его, то прикипите к школе надолго и будете формировать как заправский мастер, учеников далеких от хозяйственных стандартов, задуманных продажными депутанами. Только глупые преподаватели формируют заготовки, сходящие с конвейера образования не отклоняясь от порочного плана спущенного нам гниющей головой. – Его голос был таким звучным, а дикция такой чёткой, словно принадлежали известному актеру.

– Посудите сами, молодой человек, благодаря искренне любящим детей коллегам, ученикам с каждых годом отрезают хвосты. Да, да хвосты. И, наконец, после отчисления из тринадцатого цеха, они станут хоть чуток дальше от хвостатых предков. Поймав мой недоуменный взгляд, он продолжил. – А что они, люди, делают для подтверждения статуса разумности? Ничего! – Проведя по волосам слегка испачканной мелом ладонью, он прислонился к стене, – А что они, люди, – «люди» он произносил с неким презрением, – сделали, чтобы доказать, что они хуже животных, породивших их? Всё! Леденец хотите? – Словно, по мановению волшебной палочки, у него в руке появилось два леденца – с ароматом барбариса и ароматом ментола.

Обдумывая слова учителя литературы и риторики, я не сразу угостился. Возвратившись к реальности из потемок лабиринтов раздумий, я взял барбарисовую конфету, и мой новый знакомый загадочно улыбнулся.

– Кстати, молодой человек, а вы знаете, что раньше были времена, когда учились 10 лет? – Он не съел ментоловую конфету, а положил ее в нагрудный карман пиджака.

– Знаю, а теперь уже до 13 лет дошли. Боюсь, мои дети будут, лет пятнадцать учится.

– Главное обосновать новую серию сериала абсурда, который у нас громко называют политической жизнью хозяйства. Ладно, у меня уроки, я думаю, мы еще поговорим с вами на разные темы, да, кстати, меня зовут Константин Федорович. Он пожал мне руку и убежал, перед этим бросив в урну два свернутых плотными комками листка ежедневника, доселе покоящихся в левом кармане пиджака. Комки бумаги улеглись в урне с компактностью шаров мороженного в вафельном стакане.

В Константине Фёдоровиче меня поразили редкое в наше время отсутствие шаблонных фраз, искренность и в тоже время сдержанность. Поглощенный новой порцией раздумий, я развернул конфету, уронив фантик мимо урны. Возвращая мусор на положенное место, я нечаянно бросил взгляд на верхний комок листа ежедневника.

Меня удивило слово «дегражданство», которое угадывалось в искаженных свернутой бумагой буквах. Я уже слышал, его только не помню где. Уклоняясь от зубов урны, я извлёк на-гора выброшенные записи Константина Федоровича. Урна недовольно захрапела, лишившись законной порции целлюлозы. Развернув листики, я прочел текст, написанный мелким почерком, где буквы были одна в одну, словно отобранные золушкой. Казалось, обычный человек не может иметь столь идеальный почерк.