Поезд М

Я залезла в кабину пикапа, который вел Винч. Мы почти не разговаривали: каждый думал о своем. Добрались минут за сорок, по более-менее свободным шоссе. Встретились с четверкой мужчин – его строительной бригадой. Люди оказались трудолюбивые, добросовестно относились к своей профессии. Я обратила внимание, что на соседских участках все деревья – единственные, которые я с натяжкой могла бы назвать своими – засохли. Прилив, подгоняемый великой бурей, затопил улицы, погубил почти всю растительность. Я проинспектировала, насколько могла оценить на глаз, ход ремонта. Заплесневевший гипсокартон, которым дом раньше был разгорожен на каморки, исчез, и обнажилась просторная комната с вековым сводчатым потолком, который совершенно не пострадал от урагана; сейчас рабочие демонтировали гнилые полы. Ощутив, что прогресс есть, я вышла наружу в слегка оптимистичном настроении. Присела на временную ступеньку на своем будущем отреставрированном крыльце и вообразила полевые цветы у себя на дворе. Жаждала хоть какого-то постоянства и, должно быть, нуждалась в напоминании, что постоянство не держится долго.

Перешла через шоссе, направилась к океану. Но береговой патруль, выставленный там недавно, шуганул меня с пляжа. На месте, где раньше находился променад, работала землечерпалка. В здании, где совсем недолго размещалось кафе Зака, шел ремонт на средства, выделенные государством. Был аванпост песочного цвета, теперь же его перекрасили в канареечно-желтый и кричаще-бирюзовый, начисто уничтожив шарм, напоминавший о французском Иностранном легионе. Мне оставалось лишь надеяться, что эти краски деланной жизнерадостности выцветут на солнце. Отошла подальше, чтобы беспрепятственно попасть на пляж, помочила в воде ноги, а потом взяла кофе на вынос на единственном уцелевшем лотке, где продавались такос. Спросила, видел ли кто-нибудь Зака.

– Он сварил этот кофе, – ответили мне.

– А он здесь? – спросила я.

– Ага, тут где-то бродит.

Над моей головой дрейфовали облака. Облака памяти. Из аэропорта Кеннеди взлетали пассажирские лайнеры. Винч завершил свои дела, и мы сели в пикап, снова пересекли пролив, миновали аэропорт, проехали по мосту, вернулись в город. Я вошла в дом в джинсах, все еще мокрых от океанской воды, песчинки, застрявшие в складках закатанных штанин, просыпались на пол. Допив кофе, я обнаружила, что не могу расстаться с пустым стаканом. Мне пришло в голову, что на этом полистироловом сосуде я могла бы запечатлеть микрописьменами историю ’Ino, исчезнувшего променада и всего, что в голову придет: так гравер вырезает на булавочной головке текст 23-го псалма.

* * *

Когда умер Фред, мы совершили поминальный обряд в детройтской Церкви моряков – там же, где был заключен наш брак. Каждый год в ноябре отец Инголлс, который нас обвенчал, служил панихиду по двадцати девяти членам экипажа “Эдмунда Фитцджеральда”, утонувшим в озере Верхнем, и в завершение двадцать девять раз звонил в тяжелый колокол братства. Этот обряд трогал Фреда до глубины души, и, поскольку панихида по нему совпала с панихидой по морякам, священник разрешил оставить на возвышении макет корабля и цветы. Эту службу отец Инголлс проводил с якорем вместо креста на шее.

В вечер панихиды, когда мой брат Тодд пришел за мной наверх, я все еще лежала на кровати.

– Просто не могу, – сказала я ему.

– Ты обязана, – непреклонно сказал он и помог мне стряхнуть оцепенение, одеться, повез меня в церковь. Что мне сказать собравшимся? – задумалась я, и тут по радио зазвучала песня “What a Wonderful World”. Всякий раз, когда мы ее слышали, Фред говорил: “Триша, твоя песня играет”. Я огрызалась: “Почему вдруг моя? Луи Армстронг мне вообще не нравится”. Но Фред не сдавался. А теперь мне показалось, что песня по радио – знак, который подает мне Фред, и я решила, что на панихиде спою “Wonderful World” а-капелла. Когда запела, почувствовала, что в ней есть своя, упрощенная красота, но так и не поняла, чем эта песня, собственно, ассоциируется со мной: опоздала задать этот вопрос Фреду.

– Теперь это твоя песня, – сказала я пустоте, которая упорно не желала удаляться.

Мне казалось, что в мире иссякли запасы чудес. Я больше не сочиняла стихов, обуянная творческой лихорадкой. Не видела перед собой дух Фреда, не чувствовала, где он теперь странствует по головокружительным траекториям.

В последующие дни брат просто от меня не отходил. Пообещал детям, что всегда подставит им плечо, что после праздников приедет снова. Но ровно через месяц, когда он запаковывал рождественские подарки для своей дочери, у него случился обширный инсульт. Внезапную смерть Тодда, так скоро после ухода Фреда, я восприняла как горе, которое просто невозможно вынести. От шока оцепенела. Часами сидела в любимом кресле Фреда, страшась своего собственного воображения. Потом вставала, выполняла какие-то мелкие бытовые обязанности с безмолвной сосредоточенностью тех, кто вмерз в лед.