Поезд на Ленинград

– Почему вы молчите? – загрохотал Саушкин. – Отвечайте, когда к вам обращаются, гражданка Шибаева.

– Немедленно это прекратите! – вскричал доктор Виноградов.

– Что, пойман? Теперь пойман за хвост? – осклабился Саушкин. – Прав был товарищ Вольф, что подозревал вас? Значит, в больнице у вас не все чисто? Вы знаете эту женщину?

И он двинулся по проходу прямо к дежурной по вокзалу. Женщина взвизгнула, отшатнулась, схватившись за грудь. Грених открыл глаза, посмотрев на Белова, который с остекленевшим взглядом взирал сквозь пространство.

– Немедленно остановите эту травлю! – кричал красный, трясущийся Виноградов в затылок Грениха. – Константин Федорович, какой вы кровожадный. Вы натравливаете нас друг на друга… Изувер, палач! Из-за таких, как вы, дети думают, что такое поведение приемлемо, верят в тех тиранов, что стоят над нами, деспотизм принимают за проявление заботы. Вы только посмотрите на это дитя. – Он выпростал палец на Фиму, которая поджала губы и выставила вперед подбородок, готовая отразить любой удар. – Эта девочка искренне верит, что пишет в своей газете правду про Сталина, про этого прохвоста Бронштейна, которому уже дали крепко под зад, что он аж до самой Алма-Аты улетел. Туда ему и дорога. Но беда в том, что контрреволюционной деятельностью сегодня можно назвать все что угодно. Писатель прав! Эти молодые люди… мертвые теперь… и они знали, чем все кончится, раз их заперли в этом вагоне. Вольф-то и вовсе, оказывается, уже арестован. Вы, товарищ Грених, уже объявили молодому человеку его приговор. Так вот, товарищи, эта участь ожидает нас всех. Всех! За исключением наших палачей. А вы, дорогая Фимочка…

Он на секунду осекся, заглотнув воздуха и глянув на лицо девушки, брови которой взлетели вверх от изумления. Она больше не сжимала губ, ее ротик приоткрылся, а сама она едва дышала.

– Вы, Фимочка, пишите! Напишете о нас статью, то бишь наш некролог. О том, как повстречали на своем пути контрреволюционеров. Я не позволю! Я не позволю вам никого погубить. И оставьте в покое бедную женщину с елкой! Уж ее-то зачем приписывать? Я во всем сознаюсь. Я беру на себя все! Я погубил Лиду… Но она никого не убивала. Да, в ее сердце горел огонь сопротивления, она хотела расчистить себе небо от угрозы. Она боялась, что диктат Сталина станет окончательным и бесповоротным. Если он встанет у власти – все. А его псы ведь и утруждать себя не будут предъявлениями обвинений. Так… неугодных выстрелом в затылок. И иголок отравленных подкладывать не станут – зачем брать на себя труд заниматься таким фокусничеством? Ох, боже праведный! Знал бы я, что доживу до таких времен, когда проклятущие чекисты подсунут мне такую дичь и обвинят, что я, мол… – трясущейся рукой он смахнул с покрасневшего века слезу, – стрелял из сарбакана и убил человека иглой. Так знайте, я убил не одного! Десятки партийных работников мною, лично мною, заражены тифом, дифтерией, скарлатиной, можете туда добавить хоть весь справочник по инфекционным болезням. А Лида не убила ни одного. Потому что ей я выдавал физраствор! А убивал сам. Она действовала по моей указке. Потому что, если бы я ее не взял под свое руководство, она бы погубила себя самое и свою семью… Вы записываете? Вы уже начали записывать все мои слова в протокол? А, товарищ уполномоченный?.. Фимочка, где ваш журналистский блокнот? – Доктора трясло как в лихорадке, волосы его торчали во все стороны вокруг блестящей от пота лысины, а он их все дергал и дергал в отчаянии. – Не смейте трогать ее семью и вменять ей какие-то обвинения! Лида была… она была больна. Да, точно… Так и запишите. Она сошла с ума от такой жизни! Бедная девочка просто не вынесла такого давления со всех сторон. Бедняжка… она ведь училась в институте благородных девиц. О цвет России! О поколение юных сердец… погублено, совершенно погублено этой беспощадной коллективизацией и индустриализацией!

В проход было шагнул Саушкин, которому надоело слушать излияния старого дурня. Но доктор неожиданно вытянул из-за пазухи маленький «Веблей» и наставил его на Фиму. Все громко ахнули.

– Убью, не подходи! – стиснул зубы доктор. – Убью комсомолку! Всех сейчас перестреляю.

Белов, который сидел под ней, увидев глядящее в их сторону дуло, вскочил.

– А-а, – заорал он не своим, ставшим очень высоким голосом и заметался, то прячась за спину девушки, то принимаясь колотить ладонями по оконному стеклу, словно собираясь его выломать. – А-а. Почему у него оружие?! Откуда? Почему вы позволили ему оставить револьвер? Это провокация! Остановите поезд, я хочу сойти… я не желаю здесь находиться. Почему у него револьвер? Куда смотрит советская власть! Куда смотрит ГПУ?

Саушкин целился в доктора из своего нагана, находясь в другом конце вагона, медленно к нему подступал, одновременно протягивая руку. Тут уполномоченный впервые проявил страх – рука его дрожала, и Грених, глядевший на него через плечо, почувствовал, как его собственные ноги становятся ватными.