Поезд на Ленинград

Поджав губы, чтобы не дать им разъехаться в дурацкую улыбку, Белов покачал головой, про себя проговорив: «Нет, увы, не будет!»

– Вернемся к вопросу, который задала Анна Семеновна, – проговорил Грених, опершись локтем на спинку скамейки.

– Какой? – успела позабыть артистка.

– О том, как долго товарищу Белову пришлось находиться в винном погребе с остальными пленниками Миклоша.

– Но… – Анна Семеновна залилась краской, – ладно уж. Вопрос-то вырвался не нарочно. Не будем бедного больного заставлять вновь переживать эти ужасные события.

– Придется, – вздохнул Грених, обошел спинку и опять сел против Феликса. – И не только потому, что все это понадобится для протокола, который потом Иван Леонидович составит для суда – все должно быть тщательно задокументировано. Переживая все это заново, вы разберетесь в своих внутренних гордиевых узлах, может, не во всех, но в самых крупных и болезненных. Итак, Феликс, когда вы оттуда выбрались?

– Во время пожара. Последние часы работы я провел, не видя ничего перед собой от густого дыма, не видя даже того, куда вонзается моя лопата. Не могу вспомнить, как вылез. Очнулся, лежа на земле, все вокруг полыхало, людей не было.

– А как же те, которые были с вами? – всхлипнула Ася.

– Последнюю неделю я провел в одиночестве. Если не считать француженку, труп которой разлагался в подвале уже месяц.

– Кошмар! – покачал головой Мейерхольд. – Истории о каннибализме в послевоенный голод, когда была еще и засуха… поражают и самое богатое воображение… эти многочисленные случаи в Поволжье, Бузулукском и Пугачевском уездах… Я слышал историю про людоедку Чугунову, которая съела свою шестилетнюю дочь, и она была не единственной такой, там были целые группы людоедов. А сколько умирало от голода! Сотни страшных историй. Но эта – самая ужасающая. Страшно, когда убивают умышленно… Тех голод принудил, а эти… будто живодерню завели. Ужас! Ужас! Боюсь, теперь не смогу спать по ночам. Каких нелюдей земля носит.

– Они всех разделали? – выдавила Ася. – Всех-всех?

– Да, всех, даже тех, кого приволакивали в погреб после меня, – бросил на нее короткий взгляд Феликс. – Человек сто в общей сложности. Я каждого помню, считал… Новенькие первое время, не зная своей участи, помогали рыть. Но потом их – удивительно очень скоро – охватывали те же бессилие и отупение. Один умер, так и не взяв в рот человечины. Если вы хотите знать, питался ли я… этим. Да! Можно было набивать желудок землей, но организм не обманешь… ему нужна вода, хоть какая-то жидкость. Никогда и не подумаешь, какое это страшное испытание – жажда, пока не останешься без воды на недельку-другую. Она сводила с ума. – Он замолчал, ощутив, как от воспоминания перехватило горло и потемнело в глазах. – Я ему… я дико завидовал, что он смог… остаться таким стойким. Рыл дальше, смотрел на его труп и верил, что выберусь. Выберусь и все напрочь забуду, сотру из памяти, стану совершенно другим человеком. Не вышло.

Лицо Феликса исказилось от отвращения, он смахнул слезы. О, наверное, он еще не совсем потерян для общества, коли способен робеть от содеянного, испытывать стыд. Ведь он делал вещи похуже, чем обгладывать кости своих товарищей по несчастью, пить их кровь, желая спасти свою жалкую шкуру, когда вокруг все сдавались и умирали. Он убийца, наемный убийца.

Все молчали.

– Вы провели там два года. Пожар был летом 20-го, – нарушил тишину Грених.

– Да.

– Сколько вам было?

– Считайте сами. Я 1898-го года, – задрожал от гнева Феликс. – Двадцать два, черт возьми! Я отказываюсь мусолить с вами эту тему здесь.

– Потерпите, Феликс. Надо двигаться дальше. Мы скоро закончим, поезд прибудет в Ленинград, и вы вернетесь к отцу. Он вас ждет. Ради него вы должны ответить на все вопросы предельно честно. И мы вас отпустим.

Феликс покачал головой, издал тяжелый вздох и провел рукой по лицу, внезапно осознав, как словно из ниоткуда навалилось небывалое прежде бессилие. Теперь он пойман, его вывернули наизнанку, сопротивление бесполезно.

– Что произошло после того, как вы очнулись во время пожара? – спросил Грених.

– Я звал на помощь, свистел в свисток, но, видно, все успели покинуть усадьбу. Добрался до речки, напился воды… Помню, от счастья, что довелось увидеть воду… настоящую, прозрачную, чистую воду, напиться ею вдоволь, стал смеяться как сумасшедший и долго не мог себя остановить, аж до боли в груди. Помню упал без сил в траву, а перед глазами синее небо. Потом провал в памяти. Помню, жил у какой-то женщины в деревне. Жил как часовой механизм, не говорил ни с кем, таскал ей воду из колодца, дрова рубил, спал в сенях на скамье. Меня сочли немым. Сам себя не помню… Ушел от нее, так и не поблагодарив, не узнав ни ее имени, ни того, она ли меня приволокла к себе.

– Вы совсем не помните того периода времени?

– Совсем.