Поезд на рассвете

Восход был смуротный, неприветливый, и едва только солнце привзнялось над сопками, как его затянуло серой пеленой, а потом и закрыло совсем. От низовий Черемной, откуда обычно и подбирается непогода, накатились холодные тучи. Хмуро и неприютисто стало в долине и в окрестных падях, во всей тайге. Ветер закачал тальники на берегу реки, всколыхнул воду в курье, сбросил с яра песок и сухую траву, прошумел по деревне, потрепал черемуху в дедовом палисаднике, вздохнул под окнами его избы. «Ненастье идет, — определил старик. — То-то меня и скрутило в одночасье… Такой он и есть, наш забайкальский май. Сперва пригреет, близкое лето посулит, опосля снегом раз-другой остудит».

Он все же заставил себя подняться, через силу, сердито ворча, походил по избе, размял припухшие ноги, боль в них подразогнал. И потом долго, — пока Ефросинья хлопотала то у печи да около стола, то во дворе, — не опускал с рук Егорку: ласкал, тискал, прижимал к себе внука и гладил его светлые редковатые волосенки; иногда посматривал в окно, на дорогу: огибая длинную курью, — где низом, берегом реки, где по склонам увалов и под крутыми утесами, — она уходила от деревни в просторные пади, к пашням и покосам. Оттуда должен был приехать Васька.

За чаем дед Митроха озабоченно сказал невестке:

— Сурьезное идет ненастье. Эвон, как тучами хребты придавило. Снег падет. Не на один день посевную испортит… Беда.

Кипятком из самовара Ефросинья перемыла чашки, тарелки, быстро собрала себя и сынишку, заспешила в ясли… А старик остался сидеть напротив окна. Но смотрел он уже не на проселок, по которому ездил всю жизнь, а в сторону курьи и луга — искал глазами знакомую чернокрылую птицу, и верил и не верил, что она может вернуться… Аист не прилетал. И в душе старика сделалось так же пусто и тягостно, как было ночью, даже того тягостней. Ни живинки не стало в его сухом лице, глаза потухли, и резче, суровей прежнего обозначились на лбу две глубокие борозды, похожие на зимний первопуток…

Мотор загудел у околицы. К избе подкатил, чмыхнул тормозами помятый самосвал: Васька приехал. Машину сразу же отпустил — она побежала дальше по деревне.

Дед Митроха подождал, когда сын разденется и умоется, подал ему еду и потом уже спросил:

— На нижних полях был?

Васька устало кивнул.

— Пшеницу-то посеяли?

— Нет еще. Трактора ломаются один за одним. Замучались варить да клепать.

— Так я и знал, — проникся старик сыновьими заботами. — Только что с Ефросиньей об том же толковали. Теперь вон снег помешает… Беда.

— Уже срывается. К обеду повалит.

— Во-во… Ну ладно, хоть поешь спокойно. А то там — работа, дома тож про нее.

Старик долго молчал. Но все-таки не смог не заговорить о том, что вчера случилось и не давало ему покоя:

— Плот на реке видали? Проплывал?

— Угу… Под вечер проплыл мимо стана. Трое мужиков на нем… А че? — безразлично обронил Васька и потер глаза, воспаленные от недосыпания, полевой и дорожной пыли.

— Это читинские. Они аиса нашего… стрелили.

— Чего? — Васька резко повернулся, двинул плечами. — Правда, что ли? Ты видел?

— Федосья видала. Как раз воду пошла брать, а они — дуплетом по нему из-за кустов. Говорит — ногу перешибли. Подраненный туда, на низ полетел.

Яростное ругательство чуть не вырвалось у Васьки, но он сдержал себя — при отце никогда не матерился — и только выдавил:

— Ну рвань!

— Да уж как есть. Говорят — чучело хотели из него…

— Жалко, не знал, а то бы догнал на моторке, поскидал с плота и купал всех, пока не посинели.

— Поздно. Я их тут погонял маленько, шуганул с берега, — признался старик. — Да че толку? Аи́са-то нету. Со вчерашнего так и не прилетает. Все утро гляжу… Ты ехал — нигде его по берегам не видал?

— Кого там увидишь? Упал где-нибудь в острове, в чащу — и с концом.

— А ежели — живой? Тогда ж его спасти можно, вылечить и обратно отпустить на волю.

— Брось, батя, — безнадежно махнул рукой Васька. — Что иголку искать в селе, что птицу по Черемной. Кого найдешь-то?

Отец не возразил ему. Согласился, нет ли — не понять было: только вздохнул и задумался… Когда снова подъехала машина и Васька вышел из-за стола, надел свою походную телогрейку, старик сказал:

— Надо бы лодку на берег увезти. Просмолил, всю оглядел. Хватит ей во дворе стоять, рассыхаться… Прямо счас давай и увезем.

— Чего такая горячка? Рыбачить надумал, что ли?

— Может, когда и порабачу.

— Да некогда мне.

— Тебе все некогда. Счас не увезем — и весь май простоит под стайкой.

— Ну пошли, — сдался Васька. — Только побыстрей.

Кликнули шофера, длинную прогонистую лодку втроем поставили на тележку, вывезли со двора, подняла носом вперед и втолкнули в кузов. Не забыл старик туда же положить легкий шест. А прежде чем уехать на реку, улучил минуту и переобулся в амбаре: вместо кирзовых надел на портянку короткие резиновые сапоги.

Сгрузили лодку у заводи, под шиверой. Шофер и Васька тут же сели в кабину и держали дверцу открытой — ждали старика. Но он подоспел и, обоим на удивление, сказал: