Поезд на рассвете

— Нормально, дед, — бодро ответил его знакомый — бородатый парень. — Лучшего отдыха и не надо. Мы каждое лето так… Проведать нас пришел? Хорошо, гостем будешь. Из твоей картохи да свежей рыбки сейчас уху сварганим.

Немного переведя дух, старик подошел к парню и в упор спросил:

— Кто стрелял?

— Мы, — невинно поморгал тот.

— Зачем стреляли?

— А что такое? — вмешался коренастый; перестал рубить валежник, небрежно воткнул топор в коряжину. — Тут у вас уже и стрелять нельзя, полный запрет? Этой весной сезон открытый — десять законных деньков.

— Так смотря кого стрелять! — возвысил голос дед Митроха. — Аи́са зачем тронули? Для чего вам аи́с?

— Это ему надо. Чудик он у нас. — Бородатый весело кивнул на приятеля. — Чучела делает. Еще какие чучела! Только в музее показывать. А из аиста — у него нету… Их, дед, много по Черемной — аистов?

— Чучело, значит? Из аиса?! — распалился старик. — А ежели вас кого-нибудь опростать, на чучело пустить? Шибко понравится?

— Да ты чего, дед? — Бородатый встал с корточек, примирительно протянул руку. — Нашел из-за чего шум поднимать. Брось ты это. Сейчас ушицу сварганим. Есть у нас и под нее кой-чего. Чистенький, неразведенный. Посидим, пропустим по махонькой…

— Вон отсюдова! — прервав его, грозно потребовал старик. — А ну… быстро. Собирайте шмутки и вон с нашего берега! Чтоб до вечера духу вашего тут не было!.. Вон, говорю, покуда не дошло до греха!

— Ну ты тише, тише! — напер на старика коренастый, и глаза его еще больше выпучились. — Чего раскричался, как охотинспектор? Никто тебя тут не боится.

— А это еще поглядим… Я вам стрелю! Я вам покажу аиса… чучельники дуроголовые.

Не совладав с гневом, дед Митроха подскочил, сгреб за цевье дробовик и с размаха зашвырнул в кусты.

— Я вам стрелю аиса! Нашли в кого стрелять.

— Э, дед! — Бородатый схватил его сзади за рукав телогрейки. — Ты чего? Чокнулся? Брось буянить, а то свяжем.

— Я тебе свяжу! — Старик так рванул руку, что затрещал и лопнул шов на плече. Тут же он оказался у коряжины, единым махом выдернул из нее топор, поднял его над головой. — Не подходи! — И вдруг, понизив голос, почти шепотом, раздельно и страшно сказал: — За-се-ку.

Парни явно не ожидали такого оборота, в испуге попятились и попробовали взять уговором:

— Ладно, дед, не дури. Еще не хватало…

— Брось топор. Слышь?

Но старика было уже не унять, не остановить, — пошел крушить все, что видел, попер, точно рассвирепелый от нестерпимой боли раненый сохатый. Обухом топора снес, опрокинул таган вместе с котлом и чайником. Пинками раскидал костер. Посек растяжные шнуры, что держали палатку, и она поникла, завалилась. Поддал носком сапога миски и кружки. Нагруженный в своем подполье рюкзак стащил за лямку в реку и вытряхнул из него картошку. Бродом, не чуя ледяной мокроты, подошел к плоту и косым ударом около узла на бревне перерубил привязь, потом приналег, вытолкал плот на струю, чтоб его унесло.

Тут ошарашенные парни совсем растерялись, туда-сюда забегали по берегу.

— Чего творишь, дикарь?

— Да ты что, дед, и правда чокнулся?

— Э-э-эй, Санька-а-а! — закричал коренастый тому, который помахивал спиннингом. — Плот лови-и! — Попытался припугнуть старика: — А ты, папаня, за этот разбой еще отвечать будешь. В районную милицию на тебя заявим.

— Хоть самому царю небесному! — Дед Митроха вышел на берег и, тяжело дыша, прохрипел: — Все… прямо счас убирайтесь… от греха подале. Чтоб духу тут вашего… Ежли останетесь ночевать — вернуся и укатаю… стегом до полусмерти.

Прочь от себя, под кусты, кинул топор. Как-то сразу обмяк. И, пошатываясь, побрел в деревню. Шел — будто оглушенный, не оборачиваясь и не слыша матов позади, на берегу… Очнулся только у яра. Постоял над обрывом, над спокойной курьей. Почувствовал, как цепенеют ноги. Сел на землю и стал разуваться, выливать воду из сапог, выкручивать шерстяные носки…

Ефросинья была уже дома. Чаевала: с Егоркой на коленях, давая и ему припивать из чашки. Увидала дедовы мокрые сапоги, штаны, рукава и полы телогрейки, изумленно покачала головой:

— Ты это чего? Где бултыхался? Опять ноги свои порешишь и свалишься… Рыбачил или че? Тогда где рыба?

Ничего не стал объяснять ей старик. Разделся, разулся, босые ноги сунул в теплые овчинные чирки, молча выпил чаю, ушел в свой угол и лег. Сказал оттуда:

— Принеси, Ефросинья, из амбара другие сапоги. А эти поставь к печке сушить. — Немного погодя попросил: — Кинь мне шубу. Знобит маленько.