Поезд на рассвете

«Хочешь жить — умей вертеться», — любил он твердить по всякому поводу, повторять на разные лады. Это означало: умей делать деньги, «клепать копейку». Тут Сердюк имел хватку железную, тут у него все было продумано и четко отлажено. Тихая, незаметная должность механика по ремонту швейных машин служила ему только ширмой. Главная — и куда более прибыльная — работа была у него на дому, спрятанная от посторонних глаз, никому не подконтрольная. Во дворе, в кирпичной капитальной пристройке к летней кухне, Сердюк дотошно и основательно оборудовал собственную мастерскую многоцелевого назначения. Ход в нее был из кухни. Чуть пониже обычной, наглухо и неприступно обшитая железом, дверь закрывалась двумя мощными замками — тяжеленным навесным со стальной блестящей дужкой да еще и поперечным шлагбаумом на толстом нарезном штыре. Единственным бельмоватым окошком пристройка настороженно поглядывала в сад: оно было до половины замазано белой краской, а изнутри перекрещено толстой решеткой. Не мастерская — крепость!

Много недель Юрка и не подозревал, сколько добра хранится за железной дверью, когда же узнал — ахнул. В один из выходных дней Сердюк что-то делал с утра в пристройке. Потом ушел в дом. Как раз в эту минуту мать послала Юрку в летнюю кухню за хлебницей и тарелками — она собирала на веранде обед. Железная дверь оказалась приотворенной, Юрка не удержался — заглянул за нее и… рот раскрыл от неожиданности и удивления. Он замер на пороге, забыв о том, что такая любознательность не по нутру Сердюку. Прямо перед собой, у окна, Юрка увидел широкий стол — гладкий, выстланный цинком; на углу его были привинчены крепкие тисы с наковаленкой. Слева от стола уместилась ножная швейная машинка на железной, завитушками, подставке. К боковой стене, справа, прижался удобный небольшой верстак. Вблизи двери нашлось место узкому шкафу. А по стенам, как влитые, в два этажа тянулись полки-стеллажи; на них аккуратно, в порядке, известном только хозяину, были расставлены ящички, банки, коробки, разложены молотки, дрели, напильники, мотки проволоки, плоскогубцы, острозубые кусачки, паяльники и еще какие-то замысловатые инструменты, о существовании которых Юрка и не догадывался. Не меньше удивили электрические плитки, утюги по углам и два, на вид почти новых, радиоприемника — один на столе, другой — под ним. Тот, что на столе, был развернут боком и без задней стенки: наверное, Сердюк его ремонтировал. Для кого? Да конечно — не для себя. Ему хватало «Урала».

На пороге веранды стукнул каблук. Юрка торопливо прикрыл железную дверь, отпрянул от нее, но выскользнуть из кухни не успел… Насупясь, на него в упор смотрел Сердюк:

— Тебе чего там надо?.. Ты что там забыл?

— Ничего, — чуть слышно проговорил Юрка. — Я… просто так… Она была открыта. Я и… я ничего не трогал.

— Не учись лазить, куда тебя не просят. Иди гуляй… И чтоб ноги твоей там не было. Заруби себе на носу.

Забыв про хлебницу и тарелки, Юрка шмыгнул мимо Сердюка…

В другой раз Юрка один был дома, выполнил письменные уроки, сделал передышку и не утерпел — включил «Урал», поставил пластинку, на которой Марк Бернес пел: «Эх, путь-дорожка фронтовая. Не страшна нам бомбежка любая…» И вдруг — намного раньше обычного — явился отчим. На Юрку глянул так, будто застал его при поджоге дома. Крякнул, хмыкнул, засопел от раздражения. Тяжело гу́пая ботинками, прошел через комнату. Выдернул из розетки шнур, хлёстом захлопнул крышку радиолы.

— Наигрываешь? — перекосило его. — Песнюльками заслушался? Больше нечем заняться, работы нету?.. Уголь как привезли — третий день посреди двора лежит, давно бы в сарай скидал, здоровый уже лоб. А ему — песнюльки-игрульки. Нашелся любитель! От сам заробишь гроши, купишь себе такую бандуру — тогда и наигрывай с утра до вечера, хоть лопни. А на чужое, на дуринку — много вас, дармоедов… Так от, запомни раз и навсегда: твоего тут, в этом дому, ничего нету. Заруби себе на носу!..

Некоторое время спустя Сердюк — уже не впервые — накричал на мать. За то, что она опять отказалась брать людские заказы и шить еще и дома, после работы да по выходным.

— Мне, Коля, мастерской хватит. Я и там устаю от шитья… Глаза стали болеть, спину бывает не разогнуть, — пожаловалась она. — А дома, ты же видишь, и другой работы хватает. Разве я сижу сложа руки?

— Я не говорю — сидишь, — раскипятился Сердюк. — Понимать надо кой-чего своей бабьей головой. Волос у вас длинный, ум — короткий… Я говорю — живет теперь не тот, кто каждый день бегает на работу и трясется там над ней, как Ванька-дурачок… а кто умеет из всего клепать копейку. Не доходит? Или копейка тебе уже не нужная, все готовенькое получила? — И он повторил то же самое, что раньше сказал Юрке: — Глядя не просчитайся. Не забывай — в этом дому ничего твоего нету. Ага, нету. Дошло?.. Не теперь, так после дойдет. — Сердюк даже хохотнул самодовольно — от сознания своего превосходства над такими простофилями, как его жена, от убежденности в том, что кому-кому, а ему-то уж известно, как надо жить, из чего «клепать копейку».