Поезд на рассвете

— Горечко наше! Беда та й годи, — потерянно хлопала себя по бокам баба Хивря. — Як же теперь жить без нашей Зорьки? Чем детей кормить?.. Ничего на хозяйстве не осталося. Все позничтожили, басурманы проклятые… бодай бы им…

Со стороны огорода, из глубины двора, появился высокий сивый дед Мирон в древней, с обвислыми кривыми полями, фетровой шляпе — сосед, сельский пастух. Он понимающе, печально оглядел семейство Пелагеи:

— Коровку расстреляли? Зорьку казнили, супостаты?.. Я так и пойняв. На огороде был. Почув — одразу до вас и пошел… Будет ще нам горя, будет. Конца ему не видно… Прямо в стайне убили?

Вслед за дедом Мироном, теткой Пелагеей, матерью и Володей Юрка боязно вошел в стайню — она была пристроена к хате, служила одновременно и сенями. В дальнем углу, в загородке, на дощатом настиле, оцепенело отставив копыта, вытянулась белобрюхая корона… Юрка любил эту смирную безобидную животину. Он помогал Володе, реже — Ваньке, пасти Зорьку, рвал для нее траву по-за огородами. А тетка Пелагея каждый день приносила им с матерью то молока, то ряженки, то свежего творогу на вареники. Молока Зорька давала много: за три удоя — почти три ведра. И вот нету Зорьки… Был у нее теленок — большой уже, рожки расти начали, но недавно немцы сожрали его. Ободрали, изрубили тесаками и скидали в котел. Перепотрошили они за лето и всех теткиных кур.

— Убили, — всхлипывала Дуняша. — До смерти… убили Зорьку.

— Що ж нам с ней делать? — облокотилась на загородку баба Хивря. — Куды ж теперь ее?

Все молчали. Смотрели на деда Мирона: только он один мог дать мудрый и самый верный совет.

— А чего ты, баба, беспокоишься? — просунул Ванька голову промеж взрослых. — Мясо не пропадет, съедим. Хоть убитая, а мясо и у ей съедобное. Чего ж его выкидывать?

— Придумал, Иванушка-дурачок, — обиделась на брата Дуняша. — Разве можно исть Зорьку? Она ж нас молоком поила… Я ни за шо не буду исть. А ты, мам?

— Никто не будет, — сказала Пелагея твердо. — Обдирать — рука не поднимется. Захороним нашу кормилицу… та и все.

— Смотрите сами, — сказал дед Мирон. — Еды зараз, конешно, никакой нема. Та меня коснися — я б расстрелянную коровку есть не стал. Грешно як-то.

— Правильно, мам, — поддержал Володя деда Мирона. — А то Ванька скажет тоже… ляпнет чего попало, голова садовая.

— Чего я, чего? — ершом нашеперился Ванька. — Уже и сказать ничего неззя. Може, я просто так, пошутковал. А вы уже накинулися.

Не слушая его оправданий, Володя — как старший в семье из мужиков — сказал последнее слово:

— Отвезем Зорьку за село и захороним… как водится… Позвать, мам, людей на подмогу? Пошли позовем, дедушка Мирон.

— Зови, сынок, — тяжело вздохнула Пелагея — так тяжело, ровно из хаты предстояло выносить покойника. — До ночи успеем.

Грозный орудийный гул окреп, стал почти непрерывным и совсем близким. Громыхало, бухало, прокатывалось эхом с трех сторон. Иногда казалось — наши войска окольными, кружными дорогами слева и справа обогнули село, развивая наступление — устремились вперед, по пятам врага, а про Устиновку, стоящую на отшибе от магистральных путей, — какое там ее стратегическое значение? — забыли, и пока они придут сюда, немцы не только скотину, но и людей сведут со свету или — что ничуть не лучше — угонят всех в Германию.

Будто запаленный, ушедший от преследователей связной, к Юрке прибежала Танюха:

— Сюда, скорей!.. Все… уходят из села люди. Ховаются, хто куда… Соседи наши уже… подалися вверх по речке. Вы не собираетесь? Где твоя мамка? Скажи ей.

С тем же пришла тетя Вера:

— Как нам быть, Люда? Что придумать? Бросить хаты и тоже уходить?.. От немцев сейчас можно всего ожидать.

— Оно так… Да коли суждено тебе — никуда от своей смерти не убежишь, — рассудила Юркина мать. — И не очень-то схоронишься в степи. Особенно с детворой… Давайте держаться возле хат. Пелагея со своими — тоже никуда. Нечего и нам срываться… А начнется стрельба — в погребе пересидим.

— Та мне, думаешь, охота блукать? Возле своей хаты оно спокойней. И вещи можно постерегти. Только надо загодя повыносить их во двор. А то когда село подпалят, будет поздно.

У Юрки с матерью имущества было — кот наплакал. В три-четыре захода опустошили мазанку, — опять сделалась она нежилой, словно обреченной на погибель. Потом пошли к тете Вере и Танюхе. У них повытаскивали в садок две кровати, скрученные постели, два стола — круглый, на толстой ноге, и кухонный о двух дверках, табуретки, стулья, длинную дубовую лаву, неуклюжий комод с железными ручками, похожими на ракушки; в одеяла, ря́дна[5] завернули посуду, большое зеркало; последней сняли со стены не очень умелой кистью написанную картину, которая изображала тонущий в штормовом океане парусник.

— Ну вот, — смерила тетя Вера взглядом расстояние от садка до хаты, — теперь душа будет спокойней. Сюда огонь не достанет.

— Гранату бы только не кинули, — сказала Танюха. — Я так боюся гранат.

— Чего бы они кидали? — успокоил ее Юрка. — Стол — это ж не пулемет. — И даже улыбнулся такому убедительному доводу.