Поезд на рассвете

— Послухайте… Что-то трещит. — Голос ее изменился — сделался сухих и ломким, как солома. — Чуете?.. От иди сюда, Люда.

Слегка отстранив Юрку, мать поднялась:

— Что трещит?

— Не пойму… Там, в нашем дворе.

— Тебе не показалось?

— Та нет. От иди ближче, послухай. — Тетя Вера закашлялась, но сумела пересилить себя. — Чуешь?

— Слышу, — сказала мать. — Это огонь. — Не дай бог!

— Да… только огонь так трещит. И думать нечего. Давай выглянем. Приоткрой ляду.

— Не надо! — взмолилась Танюха. — А вдруг  о н и  не ушли. Сразу увидят нас и убьют.

Помолчала тетя Вера. Конечно — колебалась, не хотела детьми рисковать. И все же решилась — толкнула, на самую малость привзняла лежачую дверку.

Узкий, изломленный клинец неба — сумеречно-синий, в красных сполохах — подсек ляду, отделил ее от погребальной темноты. Багряный зыбкий свет проник, нырнул в ямину, просеялся над головами, добрался до углов. На лице тети Веры заплескались червонные пятна. «Пожар! — пронзило Юрку. — Верно догадалась мамка — что-то горит во дворе».

— Хата! — глухо, сдавленно вырвалось из груди тети Веры. — Наша хата горит! — И позабыв про опасность, про то, что поблизости могут шастать немцы, она разогнулась и повыше, вершка на два, головой подняла ляду.

— Наша!.. Ой, божечки-и! — заголосила Танюха. — Что ж нам делать?

— Так я и знала — спалят все подряд. — Встав на лестницу рядом с тетей Верой, мать выглянула во двор. — Другого от  н и х  и ждать было нечего.

— А наша… тоже? — спросил Юрка.

— Горит и наша… И Пелагеина тоже, и Миронова. Не помог и Николай Угодник.

— Дайте и я… дайте и мне посмотреть, — запросилась Танюха. — Можно, мам?

— Нечего там смотреть, — сказала тетя Вера. — Была хата — и нету… Все! Уже и клуня занялась.

— Де ж мы теперь будем жить?! — совсем отчаялась Танюха.

— Не мы одни, дочка… Вся Устиновка горит. — Слезами налились глаза тети Веры. — Нету больше нашей Устиновки.

К полуночи село догорело: сухие соломенные стрехи — короткая огню расправа. Пронесся — и разом перемолол все в прах. Быстро испепелил он и крышу Танюхиной хаты, и сарай-пристройку, и горбатенькую, точно старуха в сером платке, беззащитную клуню, и низкий, с плоской крышей, похожий на большой улей курятник — пустой, без хохлаток: их — так же, как Пелагеиных, — немцы успели отеребить всех до единой. Последнюю пару — пестрого красношеего пивня да рябую несушку — прикончили неделю назад. Загон устроили, игру в попадалки: кто скорей да удалей зашибет на бегу или пропорет кинутым тесаком переполоханную птаху. Курицу уханькали без особого труда. А вот в петьку так и не смогли попасть — изворотлив и прыток был, стервец. Когда надоело за ним гоняться — под улюлюканье и злорадный гогот ухлопали красношеего из пистолетов…

Догорев, чадила в ночи Устиновка, испускала последний дух. И все кругом словно вымерло. Ни немцев, ни наших. Вообще ничего живого. Ни звука в селе или окрест. Не проурчит мотор, не стукнет колесо, не брякнет железо, не подаст голоса птица, и даже глупая дворняга, обычно способная попусту брехать ночь напролет, не тявкнет ни в одном дворе… Но эта тишина лишь усиливала тревогу, и в погребе никто не спал. Какой тут сон? Каждую минуту были настороже. И всё гадали: ушли немцы из села или нет? Может, затаились и ждут утра, чтобы встретить наших бойцов огнем, не подпустить к Устиновке, а с теми, кто в ней остался, расправиться до конца.

— Почему так тихо, а? — спросила Танюха. — Немцы удрали и уже не вернутся?

— Дай бы бог, — вздохнула тетя Вера в ответ. — До утра доживем — увидим… Ты бы спала. Ночь еще длинная.

— И ты тоже спи. — Мать подоткнула Юрке под бок ватное одеяло: сыростью потянуло из углов погреба. — Хватит, что мы с тетей Верой дежурим. Вы-то хоть спите, а то неизвестно еще, что будет завтра.

Танюха поскреблась, пошуршала мышонком, зарылась в подушки, и не слышно стало ее. Юрку же сон сморил не скоро… И показалось ему, будто и не спал он вовсе, а так — вздремнул самую малость, и тут опять — выстрелы: та-та-та!.. та-та-та!.. Стреляли в селе, где-то поблизости.

— Не ушли, — раздался над Юркиной головой голос матери. — Все ж таки не ушли… Село спалили, перебили скотину, днем возьмутся конать людей.

За огородами, у речки, слышался гул машины.

— Все… пропали мы, — отозвалась тетя Вера. — С утра пойдут шарить по дворам, порушат, что не догорело, а нас всех прикончат.

Ту-ту-ту-ту!.. ту-ту!.. Теперь будто бы ударил другой автомат — поглуше и грубее первого. Та-та!.. та-та-та! — повторная очередь первого обсекла эту, другую… Больше не стреляли. Еще с минуту погудел и замолк мотор — точно выключили его. И все стихло.

— Ты заметила, Вера? — с волнением и надеждой спросила мать. — Разные голоса были у автоматов… Да? Или мне показалось?

— Ага, — согласилась тетя Вера. — Я заметила… да тоже подумала — показалось.

— Ну конечно — разные, — твердо, словно и не спросонок, заявил Юрка. — Первый — то был наш, второй — немецкий.

— Не спишь? — наклонилась к нему мать. — И ты слыхал?