Поезд на рассвете

Танюха встрепенулась. До этой минуты она все молчала, не решалась и заикнуться о своем, но тут испугалась нешуточно, что сейчас бойцы сядут на машины и уедут, а она так и не узнает у них, первых советских солдат, освободивших Устиновку, того самого важного для себя, о чем загодя, еще до нынешнего осеннего дня, задумала-загадала узнать, выведать немедля, как только придут наши. Напряглась она, собрала в кулачок всю свою смелость, хлебнула побольше воздуха… и спросила:

— А вы… папку моего не видели?.. Нигде не встречали моего папку?

Склонив голову, с мудрым и неподдельным сочувствием человека, который хорошо понимает, сколько надежды вложено в этот вопрос, человека, который не от нее первой, устиновской девчушки, слышит такое, посмотрел старшина Танюхе в глаза.

— Твоего? А как его звать-то?

— Семой… Семеном. А фамилия у нас… у него — Непорада. Не встречали? Не воевал он разом с вами? Або, может, где в госпитале?..

— Непорада, говоришь?.. Семен? — Старшина оглядел бойцов, на каждом задержал глаз — будто каждому повторял Танюхин вопрос… но никто ему не откликнулся, не подтвердил, что слышал на фронте такую фамилию. И старшина не посмел обмануть ее, сказал правду: — Нет, дочка, не встречали. Такого солдата с нами не было… Видно, воюет он где-то в других местах, на другом фронте.

Танюха сразу сникла, опечалилась:

— Не встречали… — Потопталась, посмотрела на степную дорогу, по которой к селу направлялись войска. — Ага… где там его встренешь? Война такая большая… — И намерилась уйти.

— Ты только, пажалуста, не переживай, — погладил ее руку Пайчадзе. — Мы не видели твоего папку Семена — так другие видели. Придут — расскажут, привет от него, гостинец тебе и мамке передадут. А? Правилно я говорю?

Солдаты дружно загомонили:

— Ну как же! Ясное дело.

— Конечно, где-то воюет твой папка, фашистов бьет.

— Как мы же — ребятишек вызволяет из-под немца.

— Вот прознает, что район ваш ослобонили, — и враз тебе письмецо пришлет.

— Ну.

— Так что не сумлевайся, скоро жди письма.

— Ладно, буду ждать, — мужественно согласилась Танюха. — Спасибо вам… Счастливой дороги. Скорей кончайте войну. — Серьезно, по-взрослому поклонилась она солдатам и засеменила обочиной, вдоль огорода тетки Пелагеи; вспомнила про пилотку, сняла ее с головы и прижала одной рукой к груди — как будто боялась утерять невзначай.

Попрощался с бойцами и Юрка. Он пошел следом за Танюхой. Но догонять ее не стал. Зачем? Пусть побудет одна. Когда человеку грустно, никто ему не нужен…

Напористо шагал, быстро приближался к огородам походный солдатский строй, и Юрка остановился напротив обугленной Пелагеиной хаты, у дорожной развилки, чтобы видеть, как войдет колонна в село, и чтобы показаться всему строю в краснозвездной пилотке.

Загремело сразу с двух сторон Устиновки. Тяжелые частые разрывы послышались под Раздольным. Грохотала, катилась по земле, дальше на запад уходила война.

Незаметно у развилки возник высокий дед Мирон — все в той же заношенной шляпе. Опираясь на кривую неоструганную палку и ничего не говоря Юрке, он тоже стал глядеть туда, откуда двигались войска.

Из-за дедова опаленного палисадника гурьбой вылетели мальчишки. Заголосили:

— Ура-а! Наши идут!

— На-ши-и-и! Эге-э-эй!

— Все, нема войны!

— Кончилась! Кончилась!

— Всех фашистов перебьем!

— За Родину-у!

— За Сталина-а!

— Ура-а!

Дед Мирон обернулся на эти заливистые возгласы, смиряюще поднял руку:

— Стойте!

Пацаны не сразу, но все же умерили пыл; подбежав к деду, сгрудились около него, удивленно попритихли: чего, мол, это он? Что хочет сказать?

— Стойте, хлопцы, — негромко проговорил дед. — Не кричите так го́лосно, не треба… Рано, хлопцы, радоваться. Война ще не кончилась. Он, послухайте… Чуете? Гремить!..

Настолько крепкой и глубокой зарубкой остались в памяти то утро, суровый облик бывалого старшины и даже — фамилия бойца-грузина; у развилки шляха, выбитого сапогами и колесами войны, — присогбенная фигура деда Мирона, его неторопливый, но волевой, убедительный жест рукой, тревожное: «Чуете? Гремить!» — что Юрке казалось — и сейчас, при входе в село, он опять увидит высокого старика с тонкой палкой, вырезанной из вербы. Если, конечно, тот еще жив…

Далеко позади уркнул, дробно зататакал мотор. Юрка оглянулся. Вдоль посадки проворным сероватым зайцем бежал, будто поспешая догнать солдата, некий малогабаритный агрегат: и не мотоцикл, и не автомобиль — что-то среднее. Юрка подождал, пригляделся. Распознал — инвалидская мотоколяска, тупоносая да горбатенькая. Юрка освободил ей дорогу, зашагал обочиной. Но машинешка не проскочила мимо — остановилась. В открытое боковое оконце из тесной кабины выглянул владелец «горбунка» — простецкого вида сухощавый мужик средних лет, с черной скобкой усов над губой, в темно-коричневой, уже отошедшего фасона, кепочке-восьмиклинке, в которую непременно — для полного шика и форса — вкладывали твердое картонное кольцо, а то даже — стальное, из тонкой пружинистой ленты. Мужик пристально посмотрел на солдата: кто такой, что за незнакомец? Тутошнего роду или залетный? Кивнул доброжелательно:

— Привет, пехота!