Поезд на рассвете

— А то ж на ком. Помнишь — все песни запевали? Под скирдой, за колхозной конюшней. Помнишь? Ну от… В сорок четвертом женился, весной. Я ж отвоевался быстро. Призвали меня тогда сразу, в сентябре сорок третьего, разом со всеми мужиками, которые оставалися в оккупации. Тоже, наверно, помнишь… А через три месяца, как раз под Новый год, попал в госпиталь. Подцелил меня немец. Из пулемета перебил обы́две ноги. Ниже колен все кости, гад, истрощил. Хотели отрезать. Не дал. Кому, говорю докторам, нужный буду — без ног? Не жизнь, а наказание. Лучше сразу — дух вон. Чтоб и самому не мучиться, и других не мордовать… Нашелся один хирург — рискнул. Хватило у него терпения — склал, слепил мои косточки. «Ты ж, — говорит, — у нас такой крепкий хлопец, добрый казак. Должно срастись». И срослося, — улыбнулся Трифон. — Загоилось[6], как на собаке. Видишь? — приподнял одну, другую ногу, топнул по днищу коляски каблуками ботинок. — На своих — это тебе не на протезах. Какие ни есть — а свои, живые. Ходят! Не дуже быстро, палочкой им помогаю, та все ж ходят, спасибо тому хирургу… Сперва имел вторую группу, потом дали третью. Собес помог получить этот могутний «танк». Уже и привык я к ему. Вместе крутимся. На ем и работаю. Почтарем. Кажный день забираю из района, чего там наприсылают нашим устиновцам. Сам и по хатам развожу. Сбегать в район стараюся с утра, по холодку.

— И сейчас — оттуда? — спросил Юрка.

— А то как же. Порядок, уже смотался. Все новости везу в мешке. И назад выехать — эт как подгадал. Тебя догнал. Здорово получилось.

Кончилась посадка — лесосмуга, как здесь говорят. От ее края дорога круто влево повернула — в обход ровного, уходящего за горизонт пшеничного поля.

— Так де ж ты служил, Юрко? — совсем уже по-дружески спросил Трифон.

— Не очень далеко. В Приднепровье.

— А в Устиновку до кого едешь?

— Так… просто… Я прямо с поезда. Проезжал мимо и не утерпел, в Доле соскочил. А то, думаю, — когда еще попаду сюда? Может, и не будет больше возможности.

— Прям с поезда? Токо что? Ну ты даешь! — опять поразился Трифон. — Сперва, значить, решил — не до дому, а до нас, в Устиновку? Ну молодец, чесать тебе гриву… Выходит, не забыл, де пацаном бегал, бубырей та раков ловил? Заболела душа?.. Бувает, — понимающе кивнул Трнфои. — А дома тебя уже, наверно, ждуть — не дождутся. Га?

Юрка промолчал.

— Де ж вы теперь живете? — не придал значения его молчанию Трифон. — Едешь куды?

— Туда же… в Ясногорск.

— Батько с матерью как? Здоровые, роблять?

Юрка не отвечал. Колебался: сразу сказать все или ничего не говорить?

— Ладно, — сам же Трифон и выручил его, — дома, в моей хате порассказуешь. Разом — и мне, и моей Нюрке. Чего ж одно и то же два раза в ступе толкти, правда? Ну и подивуется Нюрка, от подивуется… Нно-о, чесать тебе гриву! — ровно живую, грубовато подстегнул он машинешку.

Та поднатужилась, вывезла их на угорье, на невысокий перевал через гряду крутобоких, не тронутых плугом холмов, — и внизу, в балке, яркой и длинной полосой обозначились привольные сады. Они стояли в цвету — бело-розовые, в нежных прозеленях; среди них виднелись крыши хат… И что-то дрогнуло, встрепенулось в Юркиной груди, — как будто стукнулась, напомнила о себе, снова запросилась на волю перетомленная ожиданием птица. Так бывало с Юркой и в детстве, — когда он выходил в степь наблюдать закат солнца, или слышал задумчивую, тоскующую вдалеке девичью песню, или когда бежал поутру на речку, к своему плесу, зная, что туда непременно придет и Танюха. Придет и — наученная с того, первого раза — спросит шепотком, тише камышового шороха: «Ну, чего? Клюет?.. Красноперку поймал?»

— Вот она, родимая, наша Устиновка, — с грустным пониманием, как о человеке изломанной, неудавшейся судьбы сказал Трифон. — Узнаешь?

— Гей, жинка! — кликнул Трифон, остановив коляску посреди двора и заглушив мотор. — Иди поглянь, кого я тебе привез. — Он взял палочку из коляски и, грузно опираясь на нее, тяжело переступая, подошел к порогу. — Де ты там, Нюр! — бросил в открытую дверь сеней. — Стречай гостя.

«Да, — подумал Юрка, — непросто передвигаться Трифону. Даже на ровном месте, по двору. Ноги-то никуда не годятся, как чужие… Коварно стрелял немец. Не убил — так искалечил на всю жизнь». Юрка тоже высвободился из тесной кабины, приткнул к стене хаты свой багаж, приодернул на себе китель и стоял в неловкости, ожидая появления хозяйки. Узнает его Нюра или нет? А он ее?..