Поезд на рассвете

— Доживает… Глаза совсем плохие. Уже почти не видит. И глухой стал. Целыми днями в хате сидит. О-он его хата, на той стороне улицы, чуть видно ее отсюда, — привстал Трифон со скамейки. — Видишь?.. А ближче Мироновой — теткина Пелагеина. Нема их. Лет пять назад, как бабка ихняя померла, продали хату та уехали. В районе живут, часто вижу тетку… Дуняха на фельдшерицу выучилась, вышла замуж за тракториста, мать — при ей. А Ванька — помнишь сопливого Ваньку? — отделился. Товароведом в райсоюзе робить. Живет — кум королю, вареником в масле катается. Все ж у Ваньки в руках, Все к Ваньке подмазываются. А Ванька — не промах, своего не упустит, умеет кажную копейку себе в кошелек прибрать, пустить ее в дело. То на «Москвиче» жинку свою возил, теперь купил синюю «Победу», бо его рохля уже не пролазить в «Москвич» — такое пузо наела. — Трифон сказал это весело, без малейшей зависти к чужому благополучию, умению добро наживать, махнул — пусть, мол, себе тешатся, благоденствуют — и тут же забыл про Ваньку с его раскормленной «рохлей». Сквозь ветки палисадника он опять посмотрел туда, где виднелась хатенка Мирона. — А ближче теткиной хаты — сюда, до нас ближче, — стояла ваша. Чего тебе говорить? Сам помнишь… Развалилася она совсем. Нихто в ей после вас не жил, она и развалилася. Хату покинь — она и умрет. Как человек.

Ребенок все не успокаивался, покрикивал: крепкий пацан — определил Юрка по голосу. Видать, несмотря на появление матери, ее хлопоты над ним, что-то там было ему не так — он и протестовал.

— Дочки, значит, учебный год заканчивают. Скоро ждем до дому, на каникулы. А это, — Трифон указал, на открытую дверь хаты, — Мишка-разбойник орет. Голосина — как у нашего бригадира. Только на собраниях выступать. Ишь, выдает, чесать тебе гриву… Год скоро ему. Мамка от сиськи отнимает, вот он и орет во всю ивановскую… или — устиновскую, если на наш лад перевести. Хай поорет, здоровей будет… Э, чего это я тебя баснями кормлю? — спохватился Трифон и опять — за глечик. — Давай еще потрошку выпьем. Кроме пользы — никакого вреда. Она ж легонькая. Градусы — так, божеские. Бери.

Вышла из хаты Нюра — умиротворенная, счастливая. Вынесла во двор, под утреннее нежгучее солнце, глазастого бутуза в легкой шапочке с помпоном, белой рубашонке и в голубых фланелевых ползунках.

— Проголодались мы, мамку позвали. Требуем есть. Где тут у вас еда? Ишь, сами расселись, пьете-закусываете, а нас не зовете? Сейчас доберемся до вашего стола. — Нюра слегка подкинула сына, показывая гостю. — Ну, смотри, дядя Юра, какие мы. Чем наш Миша не молодец? Чем не солдат?

— Еще какой молодец, — похвалил Юрка. — Таких молодцов — только в гвардию. А девчата будут от него плакать. — слезы рекой.

— Козацкому роду нема переводу, — не упустил Трифон возможности подчеркнуть свои заслуги. — Якое семя — такое и племя.

— Ой, сиди вже, — засмеялась Нюра. — Скорей — нахваляться.

— А чего? Закон природы. Против закону не попрешь. Наукой доказано. Правда, Мишка?

Нет, отца Мишка не слышал, — насупив брови, неотрывно глядел на солдата. Наконец, улыбнулся — признал своим и решительно потянулся к значкам на Юркином кителе.

— Проверь, проверь, — поощрил его Трифон, — что это у дядьки за ордена, за какие такие заслуги.

Нюра села боком к солнцу, чтобы оно не слепило Мишку. Растолкла в мисочке картофелину, добавила туда хлеба и молока — готова Мишке еда. Придерживая сына левой рукой, устроилась поудобней:

— Ну вот, все разом теперь и поснедаем. Нихто уже голосить не будет, аппетит нам не перебьет… Хорошенько ешь, Юра, я и добавки покладу. У меня в печке еще блинцы со сметаной, а в погребе — узвар, вчера опустила, настоялся. Ешь и рассказывай. Про отца с матерью, про себя, про службу, про то, когда собираешься жениться. Нам же интересно, честное слово.

— Ясное дело — интересно, — добавил Трифон для убедительности. — Столько годов прошло. Столько не видалися… А вспоминали мы вас часто. Как вы в той хате жили, как ты с удочкой на речку бегал. Особенно вспоминали тебя с Танюхой, теткиной Веркиной. Помнишь Таньку? Она теперь в Раздольном живет. Ох и девка!.. А песни под скирдой помнишь — за конным двором? «Там, де Ятрань круто в’ється, з-під каміння б’є вода…» — запел потихоньку Трифон. — Мы с жинкой помним. Так?

Нюра грустно улыбнулась. Одними глазами попросила мужа: «А теперь — помолчим, послушаем».

И Юрка рассказал. Конечно, не «всё по порядку» — всего не выразить никогда, — но рассказал о себе правду, как она есть… И они многое и многих вспомнили в этот час: оккупацию, освобождение, победу; послевоенные пути-распутья и неизбежные в разрухе да голоде людские горести; матерей и отцов; родных, друзей, знакомых; мертвых и живых.

Нечего вспоминать было пока только Мишке: сытый и обласканный, он уснул у матери на руках; Нюра унесла его в хату, уложила в тишине, прохладе и вернулась к столу, к беседе.