Поезд на рассвете

— Тетя Вера тоже ушла к соседке. Она же очень слабая. Работать ей совсем нельзя. Какой из нее строитель? А в одном курене трем семьям не уместиться.

До последнего Юрка сомневался: а не передумает, не откажет им тетка Пелагея? Ведь у нее семейка — дай бог. Кроме самой да свекрухи бабы Хиври — еще трое едоков, неработающих иждивенцев. Дуняше — пятый годок. Тихая она, молчаливая. И всегда одна играет возле хаты. Где-нибудь в траве разложит черепки, склянки, лоскуты — это ее госпиталь; принесет котенка, примочки ему делает, перевязки, и он все терпит, не вырывается, не убегает. Или станет у загаты[7], подопрет кулачком щеку и долго глядит на улицу. «Дунь, иди гулять!» — кличут подружки. Она только вздохнет в ответ: «Хату надо стерегти». Не устерегла Дуняша свою хату…

С ее братом, Ванькой, рос Юрка плечо в плечо, но дружба у них не клеилась: очень был Ванька разбойный. Сопливый, рыжий, вроде и силы в нем никакой, но задира — поискать такого. Вечно при себе рогатку таскал. На кого разозлится — сразу рогаткой стращает: «А ну, зараз як пульну». Растягивает резину и дико прижмуривается — чистый тебе разбойник.

Зато старшего сына тетки Пелагеи — Володю — пацаны не просто любили. Они откровенно липли к нему, ходили за ним по пятам, лишь бы недолго побыть с ним. Володе тринадцать лет минуло. До войны он успел закончить три класса. Неученой шантрапе это казалось недостижимым. У Володи, понятно, были свои дружки — ровесники, но и младших он не сторонился, от себя не гнал. Надо — выручит слабого, остановит, помирит забияк. Никого не позволял обидеть, когда на речке делили пойманных раков или в огороде резали дольками красный кавун. Иногда он выносил в сад книжки и читал мальчишкам про Конька-Горбунка, про попа и ловкого Балду, про Руслана и Людмилу, про, Бородино. От Володи Юрка узнал, что в старое время, при царе, жил на Украине поэт Тарас Шевченко. Был он бедный селянский хлопец, горемыка крепостной, — все одно, что раб у пана, холоп. А стихи писал против панов и самого царя. За это царь побрил его в солдаты, а он и после того не покорился, вот был какой. И Володя давал подержать в руках потертую, с надломленными уголками книгу «Кобзарь». В ней столбцами были напечатаны стихи на украинском языке.

Двускатый курень из веток и зеленого, свежесрезанного камыша построили под вишнями за один день, — в стороне от горелой хаты. Такие же курени, только поменьше, сравнил Юрка, лепили себе сельские сторожа в садах, на баштанах, пасеках, и пацаны, честно говоря, хитрых этих укрытий побаивались. Идешь мимо и не знаешь, сидит кто в нем или нет. Идешь без всякого — ну… по своим делам. А сторожу мало ли чего придет на ум? Померещится, что ты к его владениям подбираешься. Выскочит наперерез да и пальнет из одностволки бекасинником — так, для острастки. А то и солью — пониже спины. Ведь в сторожа всегда почему-то определяют или придурков, или глухих. Ты ему кричишь — не виноват, мол, ни одной дыньки не тронул, и в голове ничего такого не было, а он берет на испуг: «Лягай, махновцы, бо всыплю по первое число! Будете в речке три дня задницы отмачивать». Но при всем том — кто из мальчишек не мечтал хотя бы разок переночевать в укромном курене, где пахнет степными травами, хлебной коркой и дынями? Сперва, конечно, ни от кого не таясь, выбрать лощеный рябой кавун — самый большой на всем баштане! — разрезать его не спеша, чтобы лопался под ножом, так же размеренно уминать дольку за долькой, вместе с подсохшей краюхой, закусить медовой дыней, а, потом лежать в холодке и слушать незатейливую трескотню кузнечиков, перепелиный перезвон и мягкий шорох ветра… Вот почему Юрка даже обрадовался тому, что они будут жить в курене, и когда стали переносить вещи к соседке, повеселел.

Только закончили эту работу, как тетка Пелагея принесла с огорода полный передник свежих, еще в зеленых «рубашках», кукурузных кочанов. К ним Дуняша добавила и своих три: она ходила помогать мамке.

— А где Володя? — спросил Юрка тетку Пелагею.

— Мабуть, у военных. Жди, скоро прибежит… Ну, давайте вечерю придумывать. Кукурузки сладкой наварим. Глянь, Люда, — попросила она Юркину мать, — як там у нас огонек.

На двух камнях, позади колодца, пузатился большой закопченный казан; под ним давно прогорело. Мать наломала сухих будыльев подсолнуха, раздула огонь. Потом ободрала кочаны и опустила их в казан, а под крышку положила мягких кукурузных листьев.

Кукуруза была поздняя, уже почти дозрелая, и варилась долго. Пока она кипела, Ванька успел выболтать Юрке, что под загатой у него зарыты патроны в обоймах, пять гильз от пушки и заржавелый немецкий тесак.

— Никому, слышь? — хитро сощурил он глаза. — И Володьке нашему не говори, а то все поотнимает. Я еще знаю, де есть патроны. В речке, в Мироновом плесе. Немцы туды поскидали, в коробках. Только никому, а то!..

Юрка обещал молчать, но удивлялся, зачем Ваньке боевые патроны: что он с ними собирается делать? Не продавать же.