Поезд на рассвете

Что поделаешь? Они согласились. Но работа была нудная: два дня выносили, выгребали из хаты все, что рухнуло, обуглилось и не до конца сотлело. Тетка Пелагея оглядела почернелые стены, пощупала, кулаком по ним постучала и смирилась:

— Куды там за всю хату браться? И думать нечего. Нема у нас ни работников добрых, ни материала. Крышу слепить — оно бы еще можно. А двери, рамы, стекло? Их тебе нихто не подарует… Хай до весны стоит. Кухню залатаем и поки в ней перебьемся. Так, сына? — посоветовалась она с Володей.

— Перезимуем и в кухне, — согласился он.

И взялись они отхаживать после пожара половину хаты. Месили глину с кизяком, собирали хворост, обломки красного кирпича, куски фанеры, жести и те тощие жердочки, что завалялись, уцелели по закуткам двора. Тетка Пелагея пометила зарубками пяток самых старых вишен в саду, их спилила тупой и ржавой пилой — на стропила. Вишни были кривые, внутри трухлявые, но лучшего строительного леса взять было негде.

Володя обрубал ветки с вишен, когда к ним во двор пришел дед Мирон. Это его именем называлось плесо внизу — прямо, как спускаться к речке от колхозной конюшни. Там дед Мирон имел несколько грядок. Из плеса поливал помидоры, капусту, табак, там же обычно и рыбачил. У речки Юрка и наткнулся на него прошлым летом. Шел, ни о чем не думая, выбирал, где бы еще закинуть удочку, выглянул из-под вербы… и оторопел с испугу… Присмотрелся — сидит под кустом старик напротив двух удочек, на поплавки уставился — и не шевельнется, ждет, когда клюнет. Белая рубаха на нем; буро-зеленая, как водоросли, помятая шляпа; глаза под тенью шляпы полузакрыты; усы и брови — сизые, а лицо — точно взялось мхом. Ну настоящий водяной, вылез из омута погреться на солнышке… Заметил старик его или нет, Юрка не понял. Обошел незаметно кусты и подался дальше. После того раза он частенько наблюдал за дедом Мироном и не переставал удивляться: деду всегда попадалась крупная рыба — все красноперки да голавли. Ну чем не водяной? Наверняка — заговор какой-то знает. И Юрка поначалу побаивался старика.

Дед Мирон взял у Володи топор, обтесал вишню, приподняв шляпу — вытер лоб рукавом и только после этого обратился к тетке Пелагее:

— От слухай, Палажка. Дело есть.

— Слухаю, Мирон Кузьмич.

— Общество до меня обращается. — Дед сел на обтесанную вишню, задумался. — Ты ж знаешь, хоч немец и гнал в Германию нашу скотину як у прорву, и стрелял напоследок, все ж таки сберегли люди трохи коровок, телят. Поки тепло, их треба пасти. Трава ще зеленая, и стерня добрая на полях. Просят, щоб я скотину доглядал. Я — согласный. Та без помощника, сама разумеешь, не потяну — года уже не те. От я и прийшов… Ты своего Володьку не отпустишь до меня подпаском? Хлопец он у тебя самостоятельный и работящий. Скотинки не багато, управимся, и тебе в семье приработок будет.

Юрка ожидал, что тетка Пелагея обрадуется этому, а она запечалилась. Будто дед собрался увести Володю на войну.

— Так ему ж, Мирон Кузьмич, учиться надо. Два года пропустил!

— Знаю! Не он один такой. А школа наша де? Спа́ленная до основания. Поки школу подладят, учительшу найдут, мы и попасем череду. Чего такому хлопцу дома сидеть? Хай матери допомогает. Правда, Володька!

— Помогает он, Мирон Кузьмич. Сами видите.

— То — дома, а то — общество просит. Надо уважить. Зараз народ — куды? Пойдет колхоз поднимать. Это дело нужное, государственное. Та и личное добро нельзя кинуть без догляда. Все треба делать по-людски, разумно.

— И ходить ему не в чем, босый он у меня, — отпрашивала Володю тетка Пелагея.

— Босый? Будут ему новые постолы[8]. Зараз мерку снимем — к завтрему и пошью.

Володя загорелся:

— И правда, мам, отпусти. Ну чего мне дома сидеть?

— Ой, и не знаю, сынок. Рано тебе на заработки, — колебалась тетка Пелагея; но мало-помалу уступила, и они обо всем договорились.

Юрка завидовал Володе. Вот бы и ему так — с восхода бродить степью, на приволье, слушать птиц и смотреть на высокие облака. А тут — по двору тыняйся из угла в угол, как пленный. Володя будет на пропитание зарабатывать, а он, Юрка, почему не может?.. Или попроситься? Глядишь — и его возьмут… Страх перед «водяным» к этому времени прошел. У деда Мирона был добрый густой голос, под косматыми бровями — спокойные зеленоватые глаза, — и Юрке тоже захотелось к нему в подпаски. Тем более, что он уже знал: дед Мирон в селе — не простой, а заслуженный человек. Он воевал в гражданскую. Потом был в Устиновке председателем коммуны, сколачивал, поднимал колхоз и руководил им немало лет, постарев — дорабатывал полеводом, а перед самой войной — колхозным пастухом.

Остаток дня Юрка не да-вал матери покоя:

— Отпусти и меня с Володей, мам. Хоть недолго череду попасу. Отпусти.

Мать отмахивалась:

— Чего надумал! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Подрасти, спешить не надо. Еще наработаешься.

Надежды рушились, упрек в малолетстве и беспомощности обижал до слез. Тем бы все и кончилось, да тетка Пелагея неожиданно пришла на выручку: