Поезд на рассвете

— Что ж ты, Людмила, руки хлопцу отбиваешь? Где один, там и другой. Хай идут. Охотку собьют — больше не будут проситься.

…Они вечеряли пшенной похлебкой, когда дед Мирон принес новые, только что стянутые дратвой постолы из телячьей шкуры, шерстью вовнутрь. Дед вымостил их соломкой, дал Володе примерить, показал, как способней затянуть и обвязать вокруг щиколоток тонкие ремешки.

— От тебе и черевики. Носи до самой свадьбы.

Юрка смотрел на мать: скажет ли она деду Мирону о своем согласии отпустить сына? А дед — будто сам про то догадался, положил Юрке на голову ладонь:

— Хочешь и ты с нами погулять по степу?

Юрка чуть не подпрыгнул от радости. Подпрыгнул бы, конечно, если бы не дедова тяжелая ладонь на темени.

— Хочу!

— Тоди собирайся. Та гляди завтра не проспи.

Ну как можно было проспать! Еще до восхода солнца вылезли они с Володей из куреня. Матери уже хлопотали во дворе. На огне булькал чугунок, баба Хивря помешивала в нем длинной деревянной ложкой. Улыбнулась уважительно:

— Добрый ранок, пастушки. Умывайтеся, будете снедать. Скоро череда пойдет.

Володю одели в старый отцов китель — синий, с железными пуговками. Для Юрки нашлась латаная свитка. Рукава закатили, подпоясали — снаряжен пастух.

Кукурузная каша, пополам со сладким гарбузом, дразнила издали. Вчера бы дочиста вылизали миски, но сейчас некогда было выстуживать кашу. Обжигаясь, похватали немного, лепешки в карманы и — бегом со двора.

— Стойте, заполошные, — сняла тетка Пелагея с дерева торбинку на лямке. — Вы куда ж без харчей? В степу быстро проголодаетесь. Возьмите свой паек.

— Деда там слушай. И Володю. — Мать поправила на Юрке свитку, прихорошила его, будто он шел в гости, а не коров пасти.

Баба Хивря проводила их на дорогу:

— Идите с богом!

И сразу они увидели вдалеке реденькое стадо: оно тихо пылило серединой улицы. Дед Мирон, когда помощники еще спали, зашел с верхнего края села и подвигался от хаты к хате, собирая остатки той тучной череды, которую когда-то, кроме колхозной, держали селяне. Раньше, рассказывала тетка Пелагея, до немецкого грабежа и разбоя, то была не череда, а загляденье одно. Красная, белая, рябая, черная — возбужденным разноголосьем будила она село по утрам, а на закате — сытым густым мычанием трубила о своем возвращении с пастбища, и тогда улицу окатывало теплой волной, напитанной запахами полыни, коровьего пота и вспененного молока. Хозяйки бросали работу в огороде или саду, спешили на этот зов, и говорили своим кормилицам ласковые слова, и задабривали их приготовленной загодя охапкой луговой травы, кукурузного или бурякового листа, ведерком хлебного, сытного пойла. Дождались деда.

— Шо, хлопцы? Повставали, як штык? Гарно, — похвалил он ребят. — Займите свои фланги. Володя будет на правом, ты, Юрко, ставай на левый. Отак и пойдем.

Так они и пошли: посередине — дед Мирон длинным крученым батогом и торбой на плече, правой стороной — Володя с тощим самоделошным кнутиком, и слева от деда — Юрка, можно сказать безоружный, с обыкновенной хворостиной. В другое время это выглядело бы забавно: на такое маленькое стадо — три пастуха. И не отбиться было бы от насмешек да подковырок. Но сегодня никто об этом даже не заикнулся. Встречали их, точно избавителей от беды-напасти и как добрых вестников: сердечными приветствиями, благодарными поклонами.

— Ну от, знов начнем жить, як люди. На этот год опять в кажном дворе коровка будет, — убежденно говорил дед Мирон.

Не в счет их трудов, а просто на гостинец, всем троим хозяйки преподнесли по бутылке молока — только что сдоенного.

— В обед выпьете на здоровьячко.

У последней хаты дед Мирон сказал:

— Памьятайте, хлопцы: восемнадцать коров у нас и десять нетелей. За каждую рогатую голову отчет держим.

Юрка повторил про себя: «Восемнадцать коров и десять нетелей».

Они погнали стадо по-над речкой, перевалили колючие, устеленные чебрецом бугры, спустились в зеленую ложбину и дали стаду волю. Дед Мирон придремнул, Юрка с Володей полезли в кусты терна: он рос островками по обеим сторонам ложбины. Кусты были облеплены ягодой, никто здесь ее не брал, да терпкого терна много не съешь, — деревенеют губы и язык. На то они терн. Они пощадили животы и заняли пятачок возле деда. Слушали: где же теперь фронт? Прогремело всего несколько раз и то — очень далеко. Война уходила прочь на запад, — туда, откуда пришла.

День занялся — словно и не сентябрьский: нараспашку небо, совсем летнее марево над степью, и теплынь такая, что охота побежать к речке и опустить ноги в воду. Успокоенно пересвистывались птицы; без умолку трещали, пиликали одно и то же кузнечики; безмятежные стрекозы шуршали разноцветными крыльями, садились на протянутую руку и подолгу не улетали, радужно светились их огромные чистые глаза. Славно было среди этой тишины, солнечного покоя. Ребята привыкали к тому, что в донецкой степи уже нет войны. Порой им казалось даже, будто она никогда сюда и не приходила…

В полдень скот согнали к водопою, — нашли песчаное мелководье; коровы напились и огрузло легли на сухом.