Поезд пишет пароходу

— Наш пансионат хорош тем, что здесь можно прожить некоторое время, не обязываясь, и платить помесячно. Лишь потом, если вы примите решение остаться, будете платить сразу за весь год, — объяснили мне в дирекции. Я заполнила все бумаги, выбрала себе комнату на первом этаже с выходом в зеленый палисадник, и только после этого позвонила Рейчел.

— Господи, ты в своем уме, Михаль, ведь это противозаконно! Я думала, ты просто попросишь, чтобы тебе показали пансионат.

— А как мы узнаем, водятся ли там тараканы?

— Ладно уж, поживи там недельку и составь отчет, — наконец смирилась она, — вижу, что тебе захотелось поиграть в шпионов. Потом, когда закончишь, наплетешь им, что внучка в Праге родила двойню, и ей срочно требуется твоя помощь.

— Конечно, придумаю что-нибудь.

Но неделю спустя, когда я вышла на связь, меня ожидал неприятный сюрприз. Произошла катастрофа: фирма Рейчел, надувшаяся как мыльный пузырь, вот-вот собиралась лопнуть. Мне пришло длинное письмо, где сообщалось о «вынужденных временных мерах» и о том, что, когда я появлюсь в офисе, мне будут выданы рекомендации, как одному из лучших работников, и что «короткий период, который необходим фирме, чтобы преодолеть временные трудности», я могу использовать как отпуск. Итак, моя авантюрная миссия больше не имела смысла, но я решила, что могу пожить здесь, в пансионате, еще немного, пока не подыщу новую работу. Я понимала, что отныне мне придется оплачивать пансион из собственного кармана, но деньги у меня теперь были: целый год я получала зарплату, которую раньше и вообразить себе не могла, а на жизнь почти ничего не тратила: поездки, гостиницы — все это оплачивала фирма. К тому же имелся гонорар Итамара. Эти деньги я не успела потратить на частную клинику для мамы, и мне было горько о них вспоминать, но они были оттуда, из маминого мира, и я считала их чем-то вроде талисмана. Я с детства привыкла к бедности, но неожиданное экономическое благополучие, которое свалилось на меня в этом году, вызывало не уверенность в завтрашнем дне, а совсем другое чувство: сладкий испуг. Что бы я ни делала, цифры на моем счету почти не изменялись; разве это не похоже на жизнь призрака? «Но теперь все будет иначе, — говорила я себе, когда фирма разорилась. — Сбережения скоро начнут таять». И все-таки осмотреться по сторонам казалось мне более разумным, чем снимать первую попавшуюся квартиру, вроде той, в которой я с ума сходила от ночной тишины. Так во всяком случае я объясняла себе то, что не выписалась из «Чемпиона» тут же.

…

В опросниках, которые я привыкла заполнять, работая инспектором, иногда требовалось указать уровень чистоты, оценивая ее в баллах. Странно, что никто еще не додумался так же оценивать тишину. Наверное, потому, что идеальная тишина у каждого своя. Моя тишина — летняя, сладковатая и алая, как свет, что пробивается сквозь веки. Каждое утро луч падает на постель, и мне кажется, что чья-то теплая рука касается моей. Я встаю, подхожу к зеркалу и широко улыбаюсь. Кроме денег, от моей чудесной работы осталось еще кое-что: привычка записывать увиденное. Возможно, это выглядит как безумие, но часто по утрам, закончив свой сложный макияж, я сажусь к столу, пододвигаю к себе тетрадь и пишу: «Дорогой Голди! Сегодня я попробую рассказать тебе о пансионатском парке. Недавно на дорожках установили рельефную плитку для слепых. На развилках она предупреждает об изменении направления. Самое трогательное в этом, что если пройти по мощеной дорожке дальше, до самого конца, то увидишь, как она внезапно обрывается, переходя в неровную тропку, идущую по дну долины. Никакого предупреждения об этом слепой не получит. В какой-то момент его палка просто-напросто уткнется в мягкую землю, и он сам поймет: что-то закончилось».