Поездка на Волнорез

Поездка на Волнорез

Наступил счастливый день, так нетерпеливо ожидаемый нами. Это было как раз три недели спустя после выздоровления отца. Накануне бабушка под секретом открыла нам, что мы поедем на "Волнорез". Все страхи и весь интерес, вызванный Алёшей, уступили сумасшедшему желанию нового наслаждения и те тревожные вопросы, которые, подобно вдруг выросшим горам, стали на нашем пути, потеряли своё обаяние, точно они были не более как игрушки: позабавили и надоели.

Утром, за чаем, отец, как бы мимоходом, произнёс, обращаясь к матери:

— Кстати, Лиза, что это за пакеты я видел сегодня в гостиной?

— Какие пакеты? — равнодушно произнесла мать.

Мы навострили уши.

— Как какие? Обыкновенные пакеты. Какая-то сетка, кажется, и ещё кое-что.

— Не знаю, не видела, — всё также равнодушно поддерживала мама, — разве пойти посмотреть?

Бабушка улыбалась в чашку, из которой пила, и пальцами делала нам забавные знаки.

— Нет, я уже сам пойду, — раздался голос отца и, встав, он положил Коле дружески руку на плечо.

— Пойдём, Николай, посмотрим, что там, — произнёс он и вдруг, как бы что-то вспомнив, вскричал:

— Да ведь сегодня, Лиза, вторник! Ты им говорила? Павел Павлович, — торжественно обратился он ко мне, — сегодня мы едем на "Волнорез". Извольте приготовиться. Лиза, распорядись, пожалуйста, чтобы Андрей нанял лодку.

С этими словами он вышел и, озираясь и зовя нас руками, направился в гостиную.

Большое удовольствие доставляли нам его милые хитрости. Я шёл, переступая на цыпочках, а он всё оборачивался, точно уезжал от меня невесть куда, и лицо его было ребяческое, как у нас.

Гостиная наша — большая, светлая комната, не очень высокая, с тремя окнами на улицу. Если от окна отдёрнуть занавес, то в него видно море. Я ещё и теперь вижу перед собой эту уютную, старинную комнату, с её особенным запахом, с особенной мебелью, какую теперь уже не делают; вижу, хотя самого дома уже не существует с тех пор, как он перешёл в чужие руки. Как беспощадный враг налетели эти руки на наше старинное гнездо и всё разорили и перепортили в нём. Уничтожили гору, двор, наш флигель, и на его месте построили казармы…

Очень светлые обои с причудливыми рисунками делали гостиную приветливой, хотя убранство её было незатейливое. С правой стороны в конце комнаты стояло покрытое чехлом старое фортепьяно из красного дерева, на котором никто, кроме отца не играл, но и тот, не зная нот, играл по слуху, лишь двумя пальцами. Фортепьяно было очень старинное, имело свои особенности и капризы, известные лишь одному отцу, так что только ему удавалось извлекать из играющей половины клавишей нужные звуки. И когда мама снимала чехол с фортепьяно, и оно появлялось, точно раздетый человек, оголённое, красное, с разными украшениями, которые так не шли к нему; со всеми своими старческими пороками испорченного механизма, — я испытывал жгучий стыд, жгучую жалость к этому старому другу, бывшему одним из молчаливых свидетелей моего рождения, а позже убаюкивавшего меня своими хриплыми звуками. И мне хотелось опять надеть на него чехол, чтобы никто не видел его и не смеялся над этой отжившей жизнью.