Поездка на Волнорез

Мы с оживлением вылетели из гостиной, чуть не сбили с ног Машу и очутились во дворе. Теперь огромная голубятня отца, величиной с большую комнату, была открыта, и прелестные птицы, которых мы так любили, сидели на крыше, ходили по двору, перелетали. С каким бы удовольствием пугнули мы милых голубей, чтобы увидать, как от их стаи потемнеет во дворе. Но суровый Андрей стоял тут же, разбрасывая корм, и мы не решались на это.

Андрей признавал только власть отца, и с ним было страшно шутить. Как милости приходилось выпрашивать у него позволения осмотреть голубятню. Чудно как-то Андрей был предан отцу. Казалось нам, что он мог пойти ради него на смерть; казалось, какая-то тайна связывала их. Вспоминается неясно, будто отец его спас от несчастья, или удержал от преступления, — и, когда он появился в нашем доме, то был уже сильно предан отцу. Появился он с Белкой, у которой задняя нога была прострелена, и стал с первой же минуты правой рукой в доме. Он был конюхом, но на его руках лежал и присмотр за зимней кладовой, за голубятней, двором; ездил он и по делам отца, — ему доверялись большие суммы. Но у него был порок, который, однако, в наших глазах даже украшал его. Он любил жестоко запивать и, когда наступал этот день, он становился недобрым и хмурым, как тёмная ночь, прятался в конюшне с Белкой, и странные речи доносились к нам оттуда. Отец в эти дни никому не позволял его тревожить. Сам же он заходил к нему ежедневно, разговаривал долго и ласково, но властным голосом, а тот, свесив голову и крутя казацкий седой ус свой, внимательно слушал. Чудной казалась нам эта картина, смысла которой мы не понимали, а вера в силу и могущество отца подавляла наше воображение.

— Так "он" хочет, Павел Григорьевич, — всегда слышали мы один и тот же ответ. — Он, он…

Всё было чудно. Почему отец из барина превращался в Павла Григорьевича, и не обижался и молчал? Кто был этот сильный "он", который имел такую власть над суровым Андреем? Когда отец уходил, Андрей долго беседовал с своим четвероногим другом — Белкой, а та, поджав хвост, сидела против него. Она внимательно слушала его бормотание, невесёлыми глазами следила за каждым его движением и иногда выла, точно отвечая ему. Белка была истинным и верным другом Андрея, и я не помню, оставляла ли она его когда нибудь одного на один миг. Даже когда он уезжал на отцовском кабриолете, Белка, как угорелая, скакала на трёх ногах, рискуя попасть под колёса. Она его оберегала и трезвого и пьяного и, по-видимому, питала к Андрею такие же чувства, как и тот к отцу. И кажется мне, что самым трагическим моментом в жизни Андрея был день, когда по ошибке отравленная Белка прибежала в конюшню, чтобы умереть около своего друга.

Подле голубятни стоял Андрей с деревянной чашкой. Точно сеятель, чуть переступая, он выбрасывал пригоршнями пшеницу, а строгие седые усы его тихо двигались.

— Вы, паничи, птицу пугаете, — произнёс Андрей, когда от нашего смеха и движений несколько голубей испуганно вспорхнули.

Мы покорно отошли в сторону и голуби, взлетевшие на крышу, пулями упали на землю и стали заботливо клетать. И порхая вокруг Андрея и закрывая его от наших глаз, они походили на пчёл, а он на душистый цветок. Белка сидела тут же подле него и, подняв с любопытством голову, следила за птицами большими глазами, в которых иногда вспыхивали злые огоньки. Голуби всё слетались; с нежно окрашенными крыльями и грудью, они теперь, как живые цветы, окружали Андрея и доверчиво у ног его клевали пшеницу. Грациозные клювы их, белые и мягкие, забирались и под лапы Белки, которая зевала, и стучали по сапогам старика. Теперь мы присели на камне и уже не переговаривались, не двигались.

Раздался голос Маши, звавшей нас завтракать. Нетерпение поехать было так велико, что мы глотали, не разжёвывая, перебивали друг друга и решительно забыли, что мы за столом. Сначала мать улыбалась, счастливая нашей радостью, но постепенно недовольство овладевало ею, и она стала нас останавливать недобрым голосом. Но отец смеялся здоровым, светлым смехом, и мы не унимались. К тому же ещё и бабушка была на нашей стороне, и завтрак прошёл великолепно, в каком то упоении радостью-восторгом. Мы уже кончали кофе, как в коридоре послышались твёрдые шаги Андрея, и сейчас же на пороге показалась его фигура.

Мать посмотрела в его сторону. Стало тихо.

— Что скажешь, Андрей? — спросил отец.

— Всё сделал, как изволили приказать, — ответил старик, поводя усами. — Теперь можно ехать.

— Ну, и хорошо и отлично. Сходи ещё на кухню и поторопи, пожалуйста, Машу. Ты и для себя прут захвати. Мы сейчас. Дети, одеваться!