Поездка в горы и обратно

Ее слова звучали искренне, хотя были слишком патетичны для половины седьмого. Из головы не шли другой голос и другие слова — из глубин подсознания.

— Теперь каждое утро буду вставать в полседьмого. Пока нет другого выхода. Скоро все изменится.

Однако опять не сказала, что означает это все и как изменится.

Хлынул резкий электрический свет. Заревели отвернутые водопроводные краны. Зашумел газ. Захлопали дверцы шкафчика.

Лионгина работала, как многорукая машина. Алоизас зевал. Какие горы? Какие сны? Или они с ума сходят?

— Что от тебя останется? Ты ведь и так — былинка.

Сквозь шум проснувшейся квартиры Лионгина не услышала.

Пока спускались по лестнице и шагали рядом по тротуару, развеяться им не удалось. Алоизас гордо нес голову, медленно и солидно приподнимая шляпу, но мысли его были все еще там, в комнате, где Лионгина наспех одевалась, успев переделать или начать множество работ. Покрасилась перед зеркалом, чего раньше никогда за ней не водилось. Яркий красный рот не вязался с ночным сонным бредом, зато прекрасно подходил к переменам, о которых она намекала. Одна из них прояснилась: будут скомканы не только вечера, но и утра, до сих пор дававшие заряд бодрости и разумности всего — даже пара изо рта. Он шагает, свободно дыша, эти минуты принадлежат ему — затишье перед боем, из которого он непременно должен выйти победителем, однако нет радости, нет привычной гордости, хотя Лионгина ласкает его глазами уважительнее и преданнее, чем в другие утра. Где же она настоящая? Во сне? На улице? Не дал ей вырваться — схватил посреди тротуара, притянул. Чистые, преданные глаза и испуг, что снова не угодила. Голой рукой заправляя его выбившийся шарф, смущенно извинилась за сон.

— Бедняжка. Не дала спать. Иди, тебе нельзя опаздывать. Студенты ждут.

— Ждут, как же!

Ждут неприятности, трио халтурщиц, дешевые соблазны, черт знает что.

— Что-нибудь на работе, Алоизас? Ничего не рассказываешь.

Разве услыхала бы сквозь бред? Ведь это не ты — сорок восемь килограммов костей и кожи. Голос и тот не твой — какой-то сухой, тусклый. Потому и молчу. Удержался, чтобы не крикнуть, не ошарашить посреди улицы.

— Ничего. Что со мной может случиться? С двоечниками воюю. Студенты — народ беспокойный. — И прибавил горько, обжигаясь упреком: — А у тебя сны, горы снились!