Поездка в горы и обратно

Боль между ребер вытолкнула Лионгину из сна не сна, забытья не забытья. Она увидела оклеенные обоями стены, заваленное одеждой кресло, отражающие свет лампочки стекла темных очков — снова эти очки! — и опять, охваченная жуткой немотой, погрузилась в кошмар. Ползла, проваливаясь, поднималась и снова ползла. Звезды нависли, как сливы на ветках, но она никак не могла дотянуться до них. Хотя бы одну подержать на ладони! Вспыхнув, они удалялись от нее, чтобы потом вновь опуститься над головой, маня холодным блеском. Теперь она поняла, почему убежала в горы, не позаботившись о подходящей обуви, — к звездам! Грудь палило жаром, спина стыла от ледяного холода. Сельский фельдшер поставил диагноз: сотрясение мозга, и еще подозревает он воспаление легких. Алоизас, застывший у стола, волновался все больше. Оторвал тяжелое тело от кресла, с трудом переставляя налитые свинцом ноги, словно это не она, а он весь день карабкался по каменным кручам. Который уже раз подходил к Лионгине. От нее несло отвратительной вонью чачи, которой хозяйка натерла ее вздрагивающее тело. Лионгина кричала от боли, когда ее мяли жилистые руки женщины в черном платочке. Мало того, сквозь тревожные, напоминающие о несчастье и чужих людях запахи, назойливо пробивался запах мужского пота, мешавший спокойно думать, спокойно подходить к ее кровати. Постанывая, будто поднимая тяжесть, Алоизас придвинулся вплотную. Одеревеневшей рукой откинул одеяло, не решаясь коснуться пышущего жаром, красного, словно с него содрали кожу, тела. Вся исцарапана, под грудью синяк. На остальное не смотрел — только этот черный сгусток под грудью… Лишь бы не треснуло ребро. Жгла мысль о ее здоровье и еще большая забота — о вставшей на дыбы жизни, которую, как ему раньше казалось, он прочно держит в руках.

Лионгина скрипнула зубами. Алоизас махровым полотенцем осторожно отер взмокшее, пылающее тело, почти физически ощущая, как петельки хлопковых ниток болезненно скребут ей кожу. И вновь ударил в ноздри чужой запах — запах притащившего ее на руках мужчины. Спохватившись, что она замерзает, снова укрыл, принялся подтыкать одеяло. Неловко, словно оберегая лицо от огня. Снова скрипнули ее зубы. Тело еще чувствовало чужие руки, железные и нежные. Они несли ее, завернутую в просоленный потом пиджак. Несли вниз по склону, с уступа на уступ, но ей мерещилось, что она плывет вверх, за ускользающими, становящимися все меньше звездами. Она продолжала мечтать о них в бреду. Временами ощущала себя легкой, как пушинка, порой — мешком с камнями, который волокут из последних сил. Посвечивая фонариком, выбирая тропу и криком предупреждая об опасностях, рядом прыгал Тамаз. Иногда мальчик хватал ее висевшими мертвыми сучьями ногу или руку и тянул в сторону. Эй, чертов сын, осторожнее! — хрипел знакомый, хоть и сильно изменившийся, будто исцарапанный острыми камнями голос. Говорить громче мешала скользкая, едва заметная опасная тропа, кенгуриные прыжки вниз. Из-под ног, как вспугнутые птицы, выпархивали камни и неслись под гору, будя скалы, деревья. Голос, раздавленный ее тяжестью, прерываемый его собственным дыханием, принадлежал Рафаэлу. И руки, держащие ее, принадлежали ему. Чьи же еще, если не Рафаэла? Его пиджак, его грудь, о которую она при каждом прыжке ударяется, как о летящий навстречу твердый мяч. Время от времени до сознания Лионгины доходило ее ласково-искаженно произносимое имя: Лон-ги-на, Лон-ги-на. Успокаивал, а может, подбадривал, потому что вдруг споткнулся и чуть не сорвался вместе с ношей. Споткнулся, но не дал земле прикоснуться к ней, только заплясала над головой сумятица звезд, мелькнул искрящийся факел, словно кто-то пытался им выжечь ей глаза. Рафаэл устал, страшно устал, шатаясь, как пьяный, тащил он свой груз меж черных стволов. По-собачьи взвывал, когда ветка хлестала по лицу или ушибал ногу о торчащий из земли корень. Шелест листвы возвещал, что селение уже недалеко. Вдруг он оторвал ее от себя и попытался положить на землю, хотя она протестующе застонала, ни за что не соглашалась отпустить его шею. Она не доверяла ему. Боялась, что бросит, ускользнет в темноту. Он тяжело дышал и скрипел зубами от усталости.

— Не хочу… вниз не хочу… вверх… только вверх…

— Слышишь, Тамаз? Вверх… Я т-тебе покажу вверх… За-замолчи! С-сил нет! — рявкнул Рафаэл и швырнул ее на мягкую моховую подушку. Ему позарез надо было свободно вздохнуть и выдохнуть. Надо было смочить языком пересохшее нёбо. Надо было опереться о дерево и постоять.

— …умереть… лучше умереть…

Он испугался, бросился извиняться, ломая и беспрерывно повторяя ее имя. Ведь, сорвавшись, она пролежала несколько часов. Одна-одинешенька, в холоде и мраке! И снова ей, взятой на руки, мерещилось, что она летит вверх, хотя повеяло запахами человеческого жилья, навозом и дымом кукурузных стеблей.