Поездка в горы и обратно

— Да, да, беседуем. — Алоизас испугался, что она поймает его на лжи, хотя Лионгина, захлестнутая мутной волной бреда, ничего не слышала.

— Я ему говорил… Что я вам говорил? — Рафаэл взглянул на Алоизаса, надеясь на помощь.

— Вы, кажется, не грузин? — неохотно начал Алоизас, чтобы не слушать напряженную, как перед взрывом, тишину.

— А вам никто про меня не рассказывал? — Рафаэл ожил, ему самому потребовалось вернуться в себя, и, странно, голос не споткнулся. — Я родился, вырос и учился в Грузии. Люблю этот край — его нельзя не любить! — но грузинской крови в моих жилах не так уж много. Прадед, черкес, примкнул к повстанцам Шамиля. С царским войском сражался. Мои соплеменники даже пушку отбили. Однако успех сопутствовал им недолго. Прадеда убили. Из всего аула остались в живых только двое детей, схоронившихся в зарослях кустарника, — мой будущий дед и его сестренка. От штыков карателей их спас русский офицер, увез в Петербург, дал образование. Дед женился на русской, мать которой была грузинкой, и отправился служить в Грузию. В свою очередь мой отец, горный инженер, женился на осетинке с примесью армянской и грузинской крови. Наверно, запутал я вас?

Запутался он и сам, правда, не в генеалогии — во времени и месте. Горит электричество, он развалился в кресле, от него пахнет вином, выпитым вместе с Гурамом, а неимоверно трудный путь вниз с горы не кончается. Его шатает, валит с ног. И зачем он пускает тут пыль в глаза, заговаривая зубы этому чопорному литовцу? Он ничего не украл! Готов поклясться прадедом, которым гордится. Он спас человека. Если не от гибели, то, по крайней мере, от тяжелой болезни. Правда, этот человек — женщина, которая ему нравится. Очень нравится. Да и, скажите на милость, кому бы она не понравилась? Ее густые русые волосы, нежный пушок ее бровей… Голос, струящийся, как родник сквозь мягкий чистый песочек… Да, какому мужчине она не понравилась бы? Разве что тому, у кого в жилах не кровь, а водица. Нести ее было тяжело. Да что там тяжело! Голгофа — мука и блаженство. Поэтому он не примет папах. Ни единой папахи. В других аулах отрубали руку, выжигали глаза. А в том, откуда родом его прадед, возле водопада Намреги — теперь его загнали в трубу, и он крутит турбину, — складывали во дворе вора целую гору папах или башлыков…

Алоизас слушал и не слушал. Не лезли в голову никакие факты. Их было слишком много. Как камней на этой земле. Ощущал только гордость, звучащую между слов этого молодого талантливого и самоуверенного мужчины. Вот женщина. Даже в бреду успокаивает ее присутствие этого человека. Разглаживаются складки напряженного лба, расслабляются окаменевшие суставы, оттаивают губы, будто на всю жизнь освобождается она от страха и неуверенности. Бредящая женщина признается ему в любви, а законный супруг, все это наблюдающий, готов умолять, чтобы он не уходил, словно разверзнется бездна, когда он уберется… Безумие, думает Алоизас, но неизвестно чье: ее, обоих или всей их троицы? И еще боль в спине — будто в нее воткнули ножницы и безжалостная рука вращает их, разрывая рану. Почему ножницы? От ножа боль была бы меньше. У Гертруды среди всякого барахла валялись огромные портновские ножницы. Покойная мать любила шить — вот они откуда. Давно не вспоминал о матери. Ножницы вонзились еще глубже.

В тишине поскрипывали кресла, слышалось дыхание Лионгины. То притихавшее, почти ровное, то учащающееся, прерывистое, сопровождаемое стонами и судорожными подергиваниями мускулов. Ее уже не интересовали ни один, ни другой, отгородившиеся от нее своими заботами. Рафаэл глянул на часы, его примеру последовал Алоизас. С начала их очной ставки пролетело полчаса, но, как во сне, не ощущалось четких признаков времени. Приложив к губам палец, Рафаэл жестом предупредил, что уходит. Алоизас не стал его удерживать.

— Если что п-потребуется, то я… Мы с Гурамом… М-машина всегда к вашим услугам.

Рафаэл уже не обращал внимания на угрюмо поблескивающие черные очки Алоизаса. Видел ее, одну ее. Желанную женщину, которую судьба бросила в его объятия, не позволив прикоснуться к ней. Он еще весь горел от ее жара — никогда не забудет этой ноши! — но уйти отсюда, не вдохнув последний раз запаха ее волос? Нет! Он встал, склонился над Лионгиной.

Она зашевелилась, словно только того и ждала, и все ее спокойствие было лишь тонким, тоньше простыни, слоем. Ее рука молниеносно выскользнула из-под одеяла и вцепилась Рафаэлу в волосы. Не отпуская, тянула к себе, напрягая все силы не столько изможденного тела, сколько взбудораженной, никаких запретов и здравого рассудка не признающей души. Вцепилась в него, как тогда, когда он склонился над ней на том каменном уступе, где она лежала едва живая, сорвавшись с кручи. Как там, тянула к себе его голову, шею, плечи, и ему пришлось ниже склониться над лежащей, чтобы не вытащить ее полуголой из постели. Кровь прилила к голове, в подковке на шее застряла капля пота. Лионгина не отпускала, пока его лоб не коснулся ее лба. Тогда, оставив густую шевелюру, схватила его руку и прижала к своей обнаженной груди.