Поездка в Израиль. Путевые заметки

Это приводит его в некоторое замешательство. Утратив свой апломб, он говорит несколько неуверенно:

— Вы не боитесь со мной разговаривать?

— Разве это опасно для жизни?

Почувствовав свой промах, доктор богословия разводит руками:

— Конечно, я не кусаюсь… Но слыхал, будто советским людям запрещено разговаривать с иностранцами.

— Железный занавес? Устаревшая песенка, которую теперь даже госдепартамент не поет!

Мой собеседник окончательно расстроен. Видно, ему очень хотелось бы подбросить пару антисоветских шпилек, но даже и он понял, что, эти шпильки тупы и крошатся под руками при первой же попытке пустить их в «дело». Ему ничего не остается, как вежливо попрощаться и пожелать нам счастливого полета.

Прощается он довольно сложно: сняв с головы рисовую панамку, проделывает ею в воздухе какие-то хитроумные выкрутасы.

Это была первая в моей жизни беседа с духовным лицом, если не считать бесед со старым пожарным Одесского драматического театра, который в свободное от службы время изучал «божественные науки» и потом, сдав экстерном экзамены, добился сана приходского попа.

В детстве вместе со своими товарищами по пионерскому отряду я распевал известную песню:

«Долой, долой монахов,
Раввинов и попов!..»

Мне приходилось в детстве встречать и раввинов. Они были одеты в черное, ходили важно, с чувством собственного достоинства и очень напоминали известные иллюстрации Альтмана к произведениям Шолом-Алейхема. Затем я увидел таких же в некоторых патриархальных кварталах Иерусалима. В Тель-Авиве, Хайфе и в других израильских городах духовные особы своей внешностью больше походили на «стильного» доктора Медалье.

Пока я был занят беседой со своим новым знакомым, подошла наша очередь. Из администраторского окошечка на меня взглянуло нежное создание, медно-пурпурные волосы которого были сбиты в прическу «мальчик без мамы».

— Советские туристы? — удивилось создание. — Разве они прилетают сегодня?

Объясняем, что мы уже прилетели и что фирма «Эр Франс» об этом была своевременно извещена.

Розыски нашей телеграммы продолжаются пятнадцать или двадцать минут. Наконец ее нашли.

— Действительно, прилетели! — неохотно соглашается с нами «мальчик без мамы». — Чего же вы еще хотите?

— Завтра мы полетим на вашем самолете в Тель-Авив. Но это будет только утром, а сейчас семь часов вечера…

На лице администратора видна напряженная работа мысли.

— Гостиница? — наконец догадывается она. — Так бы сразу сказали.

Начинается обзванивание гостиниц, с которыми фирма имеет договорные отношения.

— Нигде нет свободных номеров, — с очаровательной улыбкой говорит администратор. — Немного подождите, я позвоню еще…

Подождите! Легко это сказать, но нелегко с этим согласиться, когда времени в обрез, а где-то поблизости шумит вечерний Монмартр, сверкает витринами бульвар Капуцинов, гомонят Елисейские поля, под триумфальной аркой которых горит вечный огонь на могиле Неизвестного солдата! Быть в Париже и не увидеть его — разве можно придумать более тяжкую кару для туриста?

Но не будем нервничать: гостиница «Де Лувр» сообщила, что может нас принять. Итак, скорее к такси!

Предупредительные служащие «Эр Франс» буквально выхватывают из наших рук чемоданы: «Не нужно вам обременять себя — мы сами!»

Хотя до стоянки такси не более ста метров, они грузят нашу кладь на электрическую тележку и торжественно вывозят на площадь.

…Быстро мчится наш «Рено» по парижским улицам, которые кажутся давно знакомыми: мы почти безошибочно узнаем ту или иную площадь или магистраль, подробно описанные в знакомых с детства литературных произведениях. Вот она — Place de la Concorde, площадь Согласия, на которой охотно бы женился Владимир Маяковский, как он уверял, если бы был Вандомской колонной. А вот и Вандомская колонна и похожая на телевизионную вышку ажурная Эйфелева башня.

Вечерний Париж освещен скупо. И хотя синеватая полутьма скрывает от чужого глаза многое, все же мы увидели ряд облупившихся, давно не ремонтированных домов, множество следов небрежного и легкомысленного хозяйствования. Французская столица показалась нам похожей на женщину, одетую в некогда роскошное, но уже изношенное и потрепанное, платье.

За окном автомобиля промелькнул какой-то мрачный темно-серый дом.

— Наверное, парламент, — высказал предположение кто-то из товарищей.

Мне тоже показалось, что я прочитал надпись «Национальное собрание». Мои спутники попросили меня выяснить у шофера, не ошибаемся ли мы. Я приготовился с надлежащим прононсом произнести соответствующую фразу, но шофер (седые виски, галстук «бабочкой») опередил меня, сказав на чистом русском языке:

— Да, да, это Национальное собрание… Говорильня, которая погубила республику!

Оказалось, что он родом из Курска, отец его до Первой мировой войны учительствовал в Варшаве, потом перевез семью в Париж. Зовут его Александр Николаевич…

Гостиница, честно говоря, была нам ни к чему: всю ночь мы бродили по парижским улицам, прислушиваясь к лихорадочному ритму удивительного города.