Поездка в Москву. Новейший Хлестаков

Но заключивший таким образом, т. е. вообразивший, что названная газета действительно служит выражением общественного мнения Москвы — попал бы впросак с своим быстрым решением. Во-первых, Москва — не одни Кит Китычи и не одни Подхалюзины; в той же Москве есть и другая часть общества, менее заметная, по более развитая и составляющая очень внушительное меньшинство. Вот эта-то часть, напротив, пришла бы в смущение, если бы ее сочли солидарною с мнениями «Московских Ведомостей» и «Руси». Она вовсе не так думает, как думают названные органы, и вовсе не представляет той более абстрактной, чем действительной «Москвы», которую обыкновенно названные публицисты противополагают «Петербургу» в смысле принципов. И факт, заслуживающий интереса, тот, что в Москве самое большое распространение имеют, например, такие органы как «Русские Ведомости», «Московский Телеграф», «Русский Курьер», как известно, не имеющие ничего общего с «Московскими Ведомостями». Мне даже сообщали, что в последнее время, вследствие невозможного тона названной газеты, её распространение еще более уменьшилось, и издателю даже не помогает и монополия на станции московско-курской железной дороги. «Московских Ведомостей» просто не берут. То же самое говорили мне и московские газетные разносчики. На двадцать пять нумеров «Русских Ведомостей» — идет один нумер г. Каткова. Факт, повторяю, весьма любопытный, свидетельствующий, что «Россия» названого публициста далеко не так велика, как можно было бы судить по тому апломбу, с которым он говорит от её имени и подчас тем свободным публицистическим языком своих передовых статей, который заставляет иногда прочитывать их даже людей, вовсе не разделяющих мнение газеты.

— Единственная газета, тон которой напоминает, по крайней мере, хоть одной стороной, тон европейского органа! — говорил мне один из таких любителей-москвичей, один присяжный поверенный.

— В смысле тона бесноватых газет?

— Хотя бы и так. Знаю, что этот тон, его резкость, его апломб могут проявляться в известном направлении…

— От этого он еще гнуснее.

— Ну, нет, отчего же… Этот язык может возбуждать злость, негодование, презрение, но, по крайней мере, не ту скуку, которой веет во всех передовых статьях наших других газет…

— Но иногда эта скука невольная…

— Все это так, но тем не менее непроходимая скука! А тут хоть гадости пишут, но раздражающим тоном. Вот почему вы видите эту газету у меня на столе! — прибавил этот своеобразный любитель «изящного».

V

На другой день приезда, я с утра принялся разыскивать одного знакомого, адреса которого не знал, да вдобавок, и не знал наверное, в Москве ли мой знакомый, или уехал в деревню. В Петербурге мне дали адрес одного студента, который давал уроки в семье моего знакомого и мог помочь мне в моих поисках. Адрес, данный мне, был короток: такая-то больница.

Так как больница была недалеко от Лоскутной гостиницы, я отправился туда.

— Не знаете ли вы студента такого-то? — обратился я к сторожу, вышедшему из справочной больничной конторы.

Он повторил фамилию, куда-то сходил и вернулся, решительно объявив, что такого студента здесь не бывает.

— Но мне дали адрес. У кого здесь можно справиться?

— Будьте покойны. Я всех студентов знаю. Это верно. Нет такого. Вы бы съездили в другую больницу. Ее часто смешивают с нашей! — обязательно объяснял он, благодаря за двугривенный.

Я имел глупость поверить, и поехал в другой конец города. Во всю длинную дорогу старик-извозчик тянул одну и ту же песню: «кормы дороги, работа скверная, конки одолели».

— И господа не те!

— Как не те?

— Не те. Бога забыли, вот Бог им и не дает!

— Как забыли Бога?

— Стало, забыли. За то и им Бог не дает ходу. Отощал барин.

— Кому ж Бог ход дает в Москве?

— Известно кому — толстопузому, купцу.

— Что-ж, кто лучше по-твоему: барин или купец?

— Толстопузый хуже. Он, гляди, из нашего брата вышел, записался в купцы и о-о-ох как мужика обидит. В лоск! Барину так и невдомек… А зачем Бога забыл? Небойсь, положением недоволен, что крестьян отняли, и бунтует. Бог и наказывает.

Извозчик оказался завзятым пессимистом, мрачно глядевшим на все окружающее. Теперь, по его словам, все стало хуже, все, будто бы, направлено к тому, чтобы подневольному человеку не вздохнуть. И Бога забыли, и правды в мире нет, и народ стал хуже, и земля плохо родит, и господин жуликом стал. «Вот намедни тоже, как бы человека посадил, вроде как будто барина; ездили мы с ним часа четыре, пол-Москвы исколесили, остановились у Солодовннкова пассажа, и след его простыл. „И народ!“» — прибавил сердито извозчик.

Вот и больница. Опять справка. Того студента, которого я разыскивал, нет. Раздосадованный, я снова поехал в первую больницу. На этот раз у дверей стоял другой швейцар.

— Не знаете ли студента такого-то?..

— Как же, знаю. Они у нас в больнице бывают. И письма на их имя сюда приходят. Как не знать?.. Да вы напрасно, господин, тогда, как утром были, у меня не спросили!

— А вы разве знали, что я был здесь?

— Как же… Я слышал, как вы с тем швейцаром говорили.

— Так что же вы тогда не сказали?