Поездка в Москву. Новейший Хлестаков

Теперь Москва совсем не «помещичий» город, каким был прежде и, конечно, никак не город «солдат и чиновников», как Петербург. И в самодовольно-торжественном выражении этих разъезжающих на тысячных рысаках московских тузов-купцов, и в своеобразном красноречии думских заседаний, и в тех, тщеславных пожертвованиях, которыми дивят иногда московские коммерсанты, и в этой любви выставить на показ свои чувства и медали, и в этих аляповатых, безвкусных, новейших постройках, во всем, говорю я, ясно сказывается, что Москва в руках Разуваева. Он царит в ней, дает ей тон, премирует в думе и, как у себя в дальних комнатах, держит город в грязи, заботясь поразить каким-нибудь необыкновенным колоколом или замечательным злостным банкротством. Он, этот разбогатевший мужик, отец которого еще боялся квартального, не менее черта, или домового, сменивший поддевку на сюртучную пару и швыряющий деньгами с француженками, вот кто настоящий хозяин нынешней Москвы. Интеллигенция тут как-то в тени; общественная жизнь, сильно развитая здесь в трактирах, на гуляньях, в театрах, выдвигает преимущественно на первый план всех этих Кит Китычей в цилиндрах и иногда с дипломом коммерческого училища в кармане, которые пародируют в качестве «народа» в разных торжественных случаях, говорить quasi-народным языком, образчики которого нередко встречаются в печати, умеют быть с полицией на дружеской ноге, не рискуя своей бородой, или волосами, и выдаются «Московскими Ведомостями», как «самделишный народ» — таящий в себе все настоящие качества русского духа.

От того, что хозяйство Москвы находится в руках окулачившегося мужика, московскому населению, конечно, нисколько не лучше. Для рабочего люда в Москве меньше сделано, чем даже в Петербурге, и если подвалы Петербурга скверны, то стоит только взглянуть на жилища московских фабричных, чтобы убедиться, что они еще скверней. И там, конечно, не один Абрикосов, известный московский кондитер, имеющий большое заведение, где производство идет при такой обстановке и рабочие живут в такой мерзости, что при одном чтении об этом может пропасть всякий аппетит к знаменитым в Москве абрикосовским конфеткам и вареньям. Судебные процессы и статистические описания познакомили несколько публику с тем, что сделал московский «хозяин» для подневольного человека. В конце-концов, он ничего не сделал — смертность в Москве, не смотря на лучшие, чем в Петербурге, климатические условия, стоит на одном уровне. И если «хозяин» попадет в суд, после какой-нибудь катастрофы в роде пожара на фабрике Гивартовского, то выходит оттуда, конечно, далеко не убежденным, что система хищничества, пользование удобным моментом, вовсе не есть идеал торговли и промышленности.

Поговорите с каким-нибудь знающим москвичом обо всех этих тузах, ворочающих миллионами, и если вы охотник до биографий во вкусе Смайльса, то, конечно, сильно разочаруетесь, так как в большинстве случаев вам придется выслушать однообразную летопись всевозможных фактов, более уголовного, чем педагогического характера, представляющих богатую канву для сенсационного романа, в роде похождений российского Рокамболя. После таких эпопей вы еще более поймете, почему у нас не нарождается еще — да и едва ли может народиться — та сильная буржуазия, которая держит в настоящее время везде в своих руках не только ключи от кассы народного производства, но и ключи от политики, направляемой, конечно, в том же духе. У московских «хозяев» на этот счет очень просто: в торговой политике господствует идеал нахрапа или каверзы Подхалюзева, в государственной — «мотивы» Охотного ряда. Из этого сочетания действительно выходит нечто особенное, как будто оправдывающее «Московские Ведомости».