Поездка в Новгород-Северский

А время шло, снизу, из ресторана, уже давно не слышна была музыка, и в комнате было так тихо и пусто, что ему показалось, будто он один везде. Себя он чувствовал издалека, так раздвоился, и мысли словно возникали где-то далеко, но он ими не управлял. Это был и не сон и не бодрствование. Вот неожиданно всплыла какая-то фраза, потом он подумал тут же о другом, ему показалось, что где-то тяжело, низко и коротко пропел гудок не то тепловоза, не то корабля, и опять, уже ясно, возвратилась эта фраза, начало ее: «Он умер, тело уже было неподвижно, а энергия памяти, неподвластная физической смерти…» — и тотчас же все вдруг смешалось в этот полночный час, то, что было когда-то с ним, что он знал о себе, и то, что читал или слышал; и во все, о чем он стал думать, что представлял, сейчас верилось ему… Какой-то человек умер и уже не понимал, что делали с его телом, где оно находится, но память еще действовала, раскручивала, вырабатываясь, все, что он слышал и видел за свою жизнь. И он снова качался в люльке, подвешенной веревками к матице, а где-то рядом пела добрая женщина, которую позднее он станет называть мамой, — это было его первое впечатление от жизни, первое, что вошло в память, а потом он, маленький, в одной коротенькой рубашонке, пошатываясь на слабых ножках, выходит из полутемных сеней в открытую дверь, в яркий квадрат солнечного света, с трудом сползает по шершавым деревянным ступенькам с крыльца, и вдруг перед ним встает огромный зверь, собака; они смотрят друг на друга, глаза в глаза, собака напрягается, подняв хвост и нервно двигая ушами, начинает сначала тихо, а потом все сильнее рычать, наполняясь злостью, которая уже всплывает, сверкает в ее глазах, и тогда он подсознательно, какой-то далекой памятью, понимает, что это опасно, это плохое рычание зверя, но разве может быть что-то плохое, когда есть веселое солнышко, щебечут птицы, когда вокруг все так радостно, интересно, и он улыбается этому зверю, лепечет ему то, что слышал: «Балбос, Балбос», — и собака молча отходит… Затем он, непонятно, через год или два, взобрался на дерево, старую развесистую шелковицу возле дома, впервые поднялся чуточку выше земли, и удивительно далеко стало видно… А вот он летает во сне, — и так все, и его учеба в школе, его работа, отдых, дом, все следует одно за другим, как было в жизни, но сейчас это было мучительно, потому что на всем была печать смерти, он понимал, что умер, ничего не изменить. Но самыми невыносимо мучительными были воспоминания о том, когда он был несправедлив к людям, которые тоже, наверно, уже умерли, был жесток с ними, а они шли ему навстречу с широко открытыми глазами, был даже иногда подл, говорил неправду, завидовал, желал плохого, а зачем?.. И спасало его только добро, которое он делал когда-то, именно в эти промежутки воспоминаний он отходил, но потом опять наступали терзания, и ничего теперь не было, все тленом оказалось, все, чем когда-то оправдывал свое зло.

Глубоко вздохнув, он поднялся и сел, стал босыми ногами на коврик у этой низкой рассохшейся, как во многих гостиницах, деревянной кровати. Смутно вспоминая то, о чем он только что думал, и определив для себя, что это какая-то чепуха, он потерянно смотрел перед собой, не понимая, что с ним происходит. Он не знал, что такие бессонные ночи переживает каждый, кто прилетает на Дальний Восток, преодолев несколько часовых поясов…

Затем он встал, подошел к окну. Справа внизу рассыпались огни города; вдоль берега, под самой гостиницей, пунктиром, словно кто прострочил две яркие стежки, светились огни набережной. Огни были и подальше, в порту, и на кораблях, что там стояли. И вдруг он понял, что это тоже его жизнь — эти огни, город, корабли, море, хотя раньше он смотрел на них как будто из своего далека, словно они не имели никакого отношения к его жизни, и лишь сейчас он как-то вмиг понял, что без того, что вокруг, — а сейчас это был его гостиничный номер, город, набережная в ночи, море, — без этого не может быть его жизни, точно так же, как без крови, так же, как без легких, ибо он мог лежать в темноте, в пустой темноте, где ничто бы не действовало на его чувства, и сотни лет и не понять, что живет. Жизнь человека не только работа его тела. И вот поняв это сейчас, он почувствовал, пока лишь неопределенно, расплывчато, что жизни необходимо обновление, как легким нужен постоянно свежий воздух, как обновляется кровь, так же точно нужно обновление всего окружающего, пусть даже ненадолго; а если жизнь однообразна, тогда и устаешь, и рано стареешь, сначала душой, а вослед и телом, так как нет этой живительной силы обновления. Но об этом он пока лишь смутно догадался, вспыхнуло это чувство и тут же испарилось… Он же еще некоторое время постоял у окна и отправился в постель, снова лег, чтобы уснуть, глаза закрыл и повернулся на правый бок — он всегда так засыпал.