Поездка в Новгород-Северский

За соседним столиком, рядом с Матвеем Кузьмичом, сидел моряк торгового флота с какой-то девицей. И Матвей Кузьмич невольно слышал, о чем говорят и за этим столиком.

— Так мы ведь еще не познакомились! — сказал девице моряк.

— …сейчас другой человек, новая мораль, — говорил Наливайко.

— Меня зовут Жанна, — ответила девица.

— Но ты возьми мастерового века так двенадцатого и сведи с нашим рабочим, — сказал Трофимов.

И этот двойной разговор, и еще чьи-то другие голоса, смех — все наваливалось на него, все звучало, стремилось остаться в нем, кружило голову.

— Я рад нашей встрече, Жанна. Я рад сейчас всему на свете, — сказал моряк.

— …найдут общий язык, они будут говорить о доме, например, — продолжал Трофимов.

— Конечно, материальный стимул — это вечный стимул, — согласился Наливайко. — Так ведь, Матвей Кузьмич?

— Это верно, — согласился и Матвей Кузьмич.

— …уходишь в море, хочется, чтобы кто-то ждал на берегу, — говорил девице моряк.

«Даже здесь, на краю земли, обычная жизнь, — подумал он, глядя в окно на темный ночной залив. — Где же необычная?.. Нет ее».

Уже вовсю шумели, а тут еще загремела музыка, все пришло в движение, потом возвращались к столикам, чтобы выпить еще, глаза блестели, неверные жесты, нетвердые движения, хохот, гвалт, снова гремела музыка, и люди забывали себя и забывали, что они люди. А Матвею Кузьмичу было тепло и хорошо, и он не отказывался выпить, поддерживал разговор и нет-нет да удивлялся, почему он давно не был в ресторане вечером, почему сидит дома. Теперь ему казалось странным, что ему было неприятно, когда его, шутя, подхватывали под руки женщины, если было какое-то торжество, от которого ему было невозможно отказаться, и со смехом говорили, что они ангажируют на весь вечер Матвея Кузьмича, нашего закоренелого холостяка, говорили они, но он чувствовал прикосновения их ног, когда сидели в ресторане за столом, чувствовал глубокие их взгляды, — ну и что с того, думал сейчас Матвей Кузьмич, надо расслабляться, вспоминал он о том, что обычно говорили перед такими вечеринками, конечно, надо, убеждал себя сейчас, хотя тогда этого не понимал, зная, что отец и мать всю жизнь работали не покладая рук, но не расслаблялись таким образом.

Трофимов и Наливайко увлеклись разговором между собой, а он вдруг вспомнил свой островок, свою крепость на шестом этаже, вспомнил вечера, когда сидел дома один, читал, думал и был свободен. И он почувствовал глубинную, затаенную грусть в себе, словно все уже ушло и жить так он никогда больше не будет, и один больше не будет. Почему-то остро захотелось сию же минуту оказаться там, в мягком теплом кресле… Но странно, это сейчас лишь вспомнилось, почувствовалось и тут же забылось, показалось ему далеким и по расстоянию, что было на самом деле, и по времени, далеким и ненужным. «Он захотел жить как все», — мельком придумал он первую фразу о себе и о том, что происходило сейчас с ним, в его душе.

В это время принесли еще коньяк, Трофимов повел плечами, глядя на официантку, и она кивнула головой, показала на соседний столик, где уже поднимался со стула, дружески глядя на них, моряк. Он поднялся и начал говорить, в основном Трофимову, видимо предполагая, что тот наверняка поймет его; и хотя Трофимов был в обычном костюме, не в форме, но люди одной профессии как-то чувствуют друг друга, тем более моряки.

— В этом рейсе я чудом жив остался, — произнес моряк, — выпейте со мной, я прошу вас. — А когда все повернулись к нему, твердо и ясно сказал: — Я почувствовал бездну, огромную глубину, которая засасывает нас. За радость жить!

И снова грохнула музыка, снова стал спорить Трофимов, что-то Наливайко доказывать, и Матвей Кузьмич уже иногда взмахивал рукой, когда говорил. А потом моряк опьянел, но на него никто не обращал внимания, здесь были и другие моряки, а Матвей Кузьмич только слушал, что говорится кругом. Он за что-то переживал, за что-то важное беспокоился, но никак не мог понять — за что.

— Знаешь, мы на одной параллели с Сочи, — чуть позади него, за правым плечом, громко говорил моряк, — здесь рай!

— Да что Климентьев, — возбужденно сказал Трофимов своему товарищу, увлекшись разговором и на время забыв о Матвее Кузьмиче, — Климентьев твой — это…

— Рай везде загнали на берега, — доказывал своей девице моряк, — и скоро сбросят в воду, в океан, вот… а сверху навалят контейнеры с радиоактивными отходами, чтоб не всплыл. Люди, знаешь, хотят жить в аду! Пошли со мной в ад!

— Что, Матвей Кузьмич, на посошок? — предложил Наливайко.

— Да, — тяжело кивнул головой.

— …все это тоже пойдет ко дну! — говорил моряк. — Мараться с нами… Мы сами взорвем друг друга!

И Матвей Кузьмич, чуть повернувшись, увидел, как моряк опустил голову на руку и уже слезно-пьяно, тихо сказал самому себе:

— Знаешь, жаль только землю…

Когда пригубили, Наливайко сказал: