Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

В этом предисловии г-на Луначека было столько типично загребского (в самом худшем смысле этого слова) и характерного для газеты «Обзор»^[32], начиная с хауликовско-максимирского^[33] посвящения: D.M.V.V. Poetae, Zagabriae MCMXIV[34] и кончая последними словами этого сочинения, что я не могу удержаться от искушения привести несколько чудовищных фраз.

Г-н Луначек пишет, что испытал прилив «патриотических чувств», когда в соборе Мальтийского ордена в Праге прочитал надпись относительно «fortissimarum copiarum croatorum»[35], но зато испытал чувство стыда, когда установил, что в кессонах Карлова моста самые тяжкие работы, действующие на сердце из-за перепада давления, выполняют хорваты. Согласно г-ну Луначеку, пан Масарик — один из величайших людей современности, а революции, по его убеждению, устраивает всякая сволочь, как это доказано русской революцией^[36]. Драма — самый низкий литературный жанр. Писатель, который придерживается демократических взглядов, не может быть эстетом в литературе. Он может быть только дилетантом. Достоевский писал книги, относящиеся к разряду подрывной литературы, но с фабулой. И т. д., и т. п.

Я читал все это при переезде границы нашего Государства Сербов, Хорватов и Словенцев^[37], и когда таможенник, он же библейский мытарь, увидев книгу и будучи уверен, что я в ней прячу контрабандные доллары, спросил, что я читаю, я ответил: «Одну глупость за другой». Таможенник оскорбился. Именем закона он повелел мне вести себя прилично и думать, что я говорю в присутствии официальных лиц, причем я, уверенный, что государство есть мельница, перемалывающая невинных в доме умалишенных, испустил вздох. Я вздохнул, осознавая всю глубину ничтожества любого, кто вообще осмеливается путешествовать. Таможенник, между тем, внимательно осмотрев мои рукописи, флакон одеколона и «Стихотворения» Видрича с предисловием г-на Луначека, спросил тоном цербера:

— Скажите-ка мне, господин, у вас есть политические убеждения?

— Есть, господин таможенник!

— А какие именно? — Тут он взял блокнот и карандаш и приготовился к диктанту.

— Я, господин таможенник (если вам это интересно), между прочим, республиканец.

— А почему это Хорватское объединение^[38] стало республиканским?

— Разрешите доложить, господин таможенник, не знаю! — Я хотел было сказать, что это могло случиться из-за того, что я, республиканец, сотрудничал в газете «Хрват»^[39], но не сказал.

— Ах так! Вы не знаете? А это у вас что?

— Это — рукописи.

— Что?!

— Рукописи!

— А зачем вы везете с собой рукописи? — Он начал читать одно лирическое стихотворение.

— Да так. Такова моя гражданская профессия. У каждого гражданина есть профессия. По-моему, писать стихи не запрещено. Во всяком случае, я не читал подобных постановлений и манифестов. — Тут я спохватился, что солгал таможеннику. Моя пьеса «Галиция» была запрещена Декретом^[40]. Я ужасно смутился.

— Вот как? А вы знаете, что подобные рукописи запрещено перевозить через границу?

— Извините! Осмелюсь доложить, не знал. Правда, не знал.

— Проходите!

Так я «перешел» через границу и оказался в Австрии, подвергая себя опасности: опять Мишко Радошевич^[41] назовет меня «карлистом»^[42], наемником Габсбургов и вообще австрийцем. Однако! Если «Австрия» означает относительно чистый асфальт, дешевые зонтики, вежливость таможенников, которые не считают рукописи предметом контрабанды, то представляется, что Австрию можно считать некой торговой фирмой, где предпочитают работать, а не расстреливать студентов в университетах.

Во время войны я несколько раз проехал через Вену с воинскими эшелонами, и я помню, как однажды туманным утром на станции Винер-Нейштадт, вдыхая густую черную копоть, я ел мучную похлебку и размышлял о драме, разыгрывавшейся именно здесь, когда слетели с плеч головы двух хорватов^[43], причем, кажется, только ради того, чтобы прославить Велимира Дежелича, основателя Общества братьев Хорватского Дракона^[44], и дать повод Тито Строцци написать плохую пьесу^[45]. (Впрочем, с тех пор, как суверенитету Хорватии отсекли голову, а затем сбрызнули ее живой водой Видовданской конституции^[46], у нас нет ни малейшего повода для меланхолии! Просто прекрасно жить, имея конституцию и парламент, как это теперь устроено в нашем государстве!)