Поездом к океану

И она снова шла дальше, с каждым вздохом ощущая все больше легкости, будто освободилась от чего-то страшного, что преследовало ее тридцать лет. И глаза, выдававшие ее возраст, говорившие яснее любых документов, что этой женщине не сорок с лишним, а уже шестьдесят два, раз за разом поднимались в небо, будто ища там алые крылья летящих змеев, а в гомоне и шуме Москвы отыскивая пение флейт.

Сколько всего отмерила ей судьба! Наверное, почти никому она не отсыпала столько горя и столько щедрот, коими одаривала ее всю жизнь. Аньес встречались замечательные люди. Она дважды по-настоящему любила двух таких непохожих, но таких достойных мужчин. Она видела две войны, и в обеих уцелела. Ей дано было мужество поступать так, как она считала правильным, и сила не раскаиваться и не сомневаться, когда ее пригибали к земле последствия.

Юбер был прав. Она столько всего повидала. Она стояла на берегу Байкала и плавала в Тихом океане поздней осенью, когда воды его были ледяными. Она снимала северное сияние и каталась в нартах среди метели, она пересекала Батпайсагыр и касалась камней Маньпупунёра, она видела, как строят БАМ, и спускалась в шахты Донбасса. Ей довелось проглотить разочарование, когда возвели Берлинскую стену, и чувствовать гордость, когда в ее объективе оказался Гагарин. Она верила, всегда верила, всегда знала, что на правильной стороне. Иначе ей просто незачем было бы жить.

Она следовала всего двум правилам, которые спасли ее однажды: просто идти и никогда не оглядываться. Об этом просил ее Лионец, и она слушалась его, ведь если бы с ней что-то случилось, он почувствовал бы боль в том месте, где в его тело вошел осколок. Он так сказал, и он ей никогда не лгал. Так почему же она не почувствовала, когда его не стало?

Впрочем, какая теперь уже разница?

С того дня, как в Боне она встретилась с Ксавье, прошлое уже не имело значения, и Аньес старалась не вспоминать. Она не удивилась, увидев его, явившегося в гостиницу, в которой она находилась в своем подвешенном состоянии уже умершей, но еще не воскрешенной. Сказала лишь: «Иногда мне кажется, Ксавье, что вы единственный агент Советского Союза за пределами Франции». На что он ответил ей: «Исключительная случайность, Анн. Во всяком случае, я слишком заинтересован в вашей жизни, чтобы пустить все на самотек. И привыкайте называть меня Сашей, вам это еще пригодится».

Она старалась не злоупотреблять.

Она и сейчас, спустя тридцать лет, не стала бы, если бы не удостоверение, брошенное на стол, и не серый, как непогожее небо, взгляд, который вспышками перед глазами пробуждал в ней воспоминания.

Оказавшись у очередного автомата, она снова вошла в кабинку, прождав очередь, небольшую, но долгую по времени ожидания. Аньес не спешила – куда ей было спешить? Бросив монетку, снова вслушивалась в гудки, ожидая, ответят ли. На сей раз вышло, как она хотела. На том конце подняли трубку.

«Спасибо вам за все, Саша», - сказала она, чувствуя, как плохо слушаются губы – от волнения, а вовсе не от слез.

«Встретились?» - спросили ее.

«Да, все хорошо».

«Это был он?»

«Даже если и он, то ему ничего не известно, не волнуйтесь».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍«Я волнуюсь только о вас, Аня, и вы это знаете».

Что еще она знала? Что небо, когда оно просыпается и когда засыпает, очень похоже. И все же это два разных неба.

Из Алжира они с Ксавье уехали в Берлин и пробыли там некоторое время, прежде чем перейти границу и оказаться в советской зоне. Тогда же она еще надеялась на то, что забеременела от Анри. Ей отчаянно хотелось получить еще одного ребенка, и это не было бы никаким чудом, но вполне закономерным итогом последних дней, проведенных с ним. Ведь случилось же это тогда, когда она не ждала и даже, скорее, противилась! Так почему бы теперь не должно повезти?

Не повезло. Через несколько недель стало совершенно ясно, что второго шанса ей не дано. В Москву она приехала без денег, без вещей и без прошлого. Дитя она не носила, и приняла не случившееся как есть, лишь единожды позволив себе слезы, когда увидела бурые пятна на своем белье.

После этого жила как живется и предпочитала к прежнему не возвращаться. Обласкали ее отнюдь не сразу, лишь предоставив жилье и место работы фотографа в газете, в которой она трудилась и по сей день, но и за то Анн была благодарна. Настоящее признание пришло к ней немного позднее, после пятьдесят третьего года, когда она уже достаточно выучила язык, чтобы позволить себе писать на нем.

Она все еще была довольно молода и оставалась красива. Ее все еще преследовала вереница мужчин. Ею заинтересовались в тех кругах, куда обычным людям хода не было, и позволялось многое из того, что никому не позволялось. Анн достигла того успеха, которого никогда не добилась бы во Франции, но она очень хорошо знала цену этому успеху.