Поэзия Бориса Пастернака

Роман Пастернака, конечно, можно читать как реальную биографию героя, как сюжет, так или иначе осмысливая при этом трудные вопросы структурного плана - о роли авантюрно-беллетристического начала в романе, недопроясненно-сти многих положений, символичности сцен и т. д. (с этими вопросами мы уже имели дело при разборе «Спекторского» и «Повести»). Но больше все-таки, при всем «многоголосии», роман воспринимается как поток сознания, движение мысли, которая охватила многое во внешней жизни, но все глубже уходит «в себя, в себя», мысли внутренне конфликтной и единой в силу того, что она оперирует несколькими главными, трудно соединимыми составными. Такое трудное соединение образуют прежде всего две идеи, проходящие через роман,- идея России как национального единства и искупительной жертвы и другая идея, «европейская» по своему звучанию, о том, что новую историю составляют «не народы, а личности». Постоянно совмещаясь на встречном ходу, эти идеи друг друга как бы нейтрализуют, давая в результате ту кажущуюся «пустоту», которую неискушенный читатель легко отнесет на счет «незначительности» героя. На деле же эту «пустоту» заполняет идеальное представление о новом историческом бытии, которое человек мог бы почувствовать «как семейную хронику родного дома, как свою родословную». Живаго равно высоко судит о боге, творчестве и огородных грядках, дорожит мелочами обихода и несет свою жизнь как высший дар, жертву и предназначение. Нет никакого противоречия и высокомерия в том, что он, зачастую такой бытовой и прозаический, чувствует себя «на равной ноге со вселенной». Для него, как в Евангелии, «ход веков подобен притче», а истина «поясняется светом повседневности». И религиозность его особая, не мистическая и не из страха перед небытием - скорее телесная и очень определенная: он «требовал... смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся как своим великим предшественникам».

Значит ли такое чувство личности отказ от идеи России как отстраненного, над личностью стоящего целого? Или оно коренится в определенных сторонах русской традиции, настолько оно связь, а не разрыв, настолько проникнуто своеобразным максимализмом, «духом широты и всечеловечности»?

Пастернак о Скрябине - в «Людях и положениях»: «Скрябинские рассуждения о сверхчеловеке были исконной русской тягой к чрезвычайности. Действительно, не только музыке надо быть сверхмузыкой, чтобы что-то значить, но и все на свете должно превосходить себя, чтобы быть собою. Человек, деятельность человека должны заключать элемент бесконечности, придающий явлению определенность, характер».

О Льве Толстом - там же: «Главным качеством этого моралиста, уравнителя, проповедника законности, которая охватывала бы всех без послаблений и изъятий, была ни на кого не похожая, парадоксальности достигавшая оригинальность. [...] Но Толстой не искал этой странности, не преследовал ее в качестве цели, а тем более не сообщал ее своим произведениям в виде писательского приема».

Можно ли здесь расчленить индивидуальное и общее, национальное и всемирное?