Поэзия Бориса Пастернака

ям Блока, Пастернак и их трактовал по-своему, в связях с конкретной, бытовой действительностью, а не в разрыве с ней. «Черты действительности как током воздуха занесены вихрем блоков-ской впечатлительности в его книги. Даже самое далекое, что могло бы показаться мистикой, что можно бы назвать «божественным». Это тоже не метафизические фантазии, а рассыпанные по всем его стихам клочки церковно-бытовой реальности, места из ектеньи, молитвы перед причащением и панихидных псалмов, знакомые наизусть и сто раз слышанные на службах. Суммарным миром, душой, носителем, этой действительности был город блоковских стихов, главный герой его повести, его биографии. Этот город, этот Петербург Блока - наиболее реальный из Петер-бургов, нарисованных художниками новейшего времени. Он до безразличия одинаково существует в жизни и воображении, он полон повседневной прозы, питающей поэзию драматизмом и тревогой, и на улицах его звучит то общеупотребительное, будничное просторечие, которое освежает язык поэзии. В то же время образ этого города составлен из черт, отобранных рукой такою нервною, и подвергся такому одухотворению, что весь превращен в захватывающее явление редчайшего внутреннего мира» («Люди и положения»).

Кого здесь больше - Блока или самого Пастернака? Структура блоковской поэзии в этом толковании как бы перетекает в пастерна-ковскую, становится пастернаковской. И движется дальше, шире, за пределы субъективности. Пастернак, помимо прочего, прекрасный читатель. Выше уже говорилось, что его интерпретации поэтов прошлого не просто «пастернаковские» - они очень современные. Он умеет по-новому взглянуть на такие специфические особенности того же Блока, которые, казалось бы, прочно остались в той эпохе и непереложимы на язык нового времени. Сама тональность блоков-ской поэзии в восприятии Пастернака какая-то новая. Там, где Блок мучительно и страстно ищет, Пастернак находит у него ответ. Блок в его передаче предстает как поэт, наделенный «орлиной зоркостью», поэт утверждения и обещания, «явление русского Рождества во всех областях жизни». С мыслью о Блоке он писал свою «Рождественскую звезду» - «русское поклонение волхвов... с морозом, волками и темным еловым лесом» («Доктор Живаго»).

Маяковский тоже ответ, прежде всего ответ. Этот ответ заключен в масштабах его личности и решительно обозначенной позиции в мире. Пастернак не принял (для себя) романтизма Маяковского, «пониманья жизни как жизни поэта»,- жизнь для Пастернака всегда шире, пер-вее, бесконечнее любого из нас, она бессмертна.- но он, по-своему, утверждает масштабы личности не меньшие, чем у Маяковского.

Когда Маяковского спрашивали, что он сам чувствует, читая свои стихи, он отвечал: «А я все вижу». Поэт зрительного, живописного мировосприятия, он конечно же видел, буквально видел, свои фантастические метафоры. И мы вместе с ним должны увидеть (представить сцену), как «пляшут нервы» его героя, «большие, маленькие, многие»,- пляшут так, что у них «подкашиваются ноги», а в нижнем этаже рушится штукатурка; как герой пытается «выскочить» из горящего дома-сердца - из собственной грудной клетки: «Дайте о ребра опереться!» («Облако в штанах»); увидеть, опять-таки впрямую, как огромно решающее слово, ожидаемое героем в любовной муке: «Проглоченным кроликом в брюхе удава по кабелю, вижу, слово ползет» («Про это»). Из всех органов чувств Маяковский больше всего доверял глазу, и активность зрительных образов в его стихах исключительно велика. В метафорическом образе Маяковского как бы два слоя: идет рассказ о психологическом действии - и одновременно дается показ, появляется (на основе метафорического сравнения) ряд картин-иллюстраций к событию, которые в предметности своей могут вовсе не совпадать с сюжетом, а дополняют, «дорисовывают» его эмоционально. Происходит своеобразный кинематографический «наплыв». Это, как уже говорилось, не просто выразительный прием - это поэтика на уровне миропонимания. Весь мир стягивается к человеку, даже космос у раннего Маяковского лишен самостоятельного существования, образы космоса тоже средство гиперболизации чувств героя, стоящего в центре мироздания.

У Пастернака нередки образы, построенные вроде бы по сходному принципу.

Дремала даль, рядясь неряшливо Над ледяной окрошкой в иней, И вскрикивала и покашливала За пьяной мартовской ботвиньей.

(«Встреча». 1922)