Поэзия Бориса Пастернака

О. как она была смела, Когда едва из-под крыла Любимой матери, шутя, Свой детский смех мне отдала, Без прекословии и помех - Свой детский мир и детский смех, Обид не знавшее дитя, Свои заботы и дела.

Такие ситуации неподвластны прямому моральному декретированию. И ссылка на «наследье страшное мещан», содержащаяся в стихотворении, объяснит далеко не все, если вообще что-то объяснит.

Вовсе не утверждаю, что подобная ситуация впрямую предполагается в стихотворении «Любимая - жуть!..». Она присутствует здесь в растворенном виде, как «вековой прототип», как устойчивый для Пастернака внутренний контекст. Романтический конфликт в поэзии Пастерпака перекрывается широким чувством трагедийности бытия. А с другой стороны, конфликт преодолевается утверждением всевластной - примиряющей и воздающей - силы искусства. В стихотворении «Любимая - жуть!..» взрыт древний хаос - любви и природы. Их вторжение в застойный быт. осуществляемое посредством искусства, дышит жаром полемики, но и восстанавливает жизнь, в изначальном и полном объеме.

И таянье Андов вольет в поцелуй, И утро в степи, под владычеством Пылящихся звезд, когда ночь по селу Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века, Всей тьмой ботанической ризннцы Пахнёт по тифозной тоске тюфяка И хаосом зарослей брызнется.

Вспомним - Ахматова о Пастернаке: «И вся земля была его наследством,//А он ее со всеми разделил» («Борис Пастернак», 1936).

Идея воздающей силы искусства - в принципе надличная, но в то же время она раскрывается и как черта поэтического «я», момент жизненного поведения героя-поэта. Тогда она, на разных этапах творчества Пастернака, может звучать дерзким самоутверждением и по-своему тоже романтична. «Пиры» и «Любимая - жуть!..» имели в этом отношении продолжение и развитие.

В поздней «Вакханалии» (1957):

За собою упрочив Право зваться немым, Он средь женщин находчив, Средь мужчин - нелюдим.

В третий раз разведенец И дожив до седин. Жизнь своих современниц Оправдал он один.

Дар подруг и товарок Он пустил в оборот И вернул им в подарок Целый мир в свой черед.

Последние строчки - почти цитатны: Пастернак «принял» щедрую ахматовскую похвалу. И тут же обыграл ее, переведя тему в нечто по видимости (только по видимости) противоположное:

Но для первой же юбки Он порвет повода, И какие поступки Совершит он тогда!

В «Вакханалии» Пастернаку «мерещилась», по его словам, форма, родственная древней вакханалии,- он хотел дать «выражение разгула на границе священнодействия, смесь легкости и мистерии» (письмо к Н. А. Табидзе от 21 августа 1957 года).

И последнее о стихотворении «Любимая - жуть!..», уже в качестве поправки к сказанному. Сарказм, полемика, вызов - все это не совсем так. На такое прочтение провоцирует типовой характер антимещанской темы, в целом нехарактерной для Пастернака и автоматически заставляющей форсировать интонацию по принципу сходства с поэтами, для которых эта тема была органичной и нацеленно-боевой.

Пастернак такие сближения по интонации отрицал. «Впоследствии, ради ненужных сближений меня с Маяковским, находили у меня задатки ораторские и интонационные. Это неправильно. Их у меня не больше, чем у всякого говорящего».- сказано в очерке «Люди и положения» (в связи с ранними стихами). Шире об интонации - в письме к С. И. Чиковани от 6 октября 1957 года: «Наконец, об интонации. Это слово когда-то часто применялось ко мне в речах и статьях и всегда вызывало во мне неизменное недовольство и недоумение. Это понятие слишком побочное и бедное, чтобы заключить в себе что-то принципиальное и многоохватывающее, на чем можно было бы построить теорию даже отрицательную и боевую, даже в молодые дни общественного распада и уличных потасовок».